Сережка вспомнил, что видел недавно, перед самым отъездом в деревню, как Японец о чем-то разговаривал с Валькой. «О чем это они?» — подумал тогда еще Сережка и начал крутиться рядом. Но они не обращали на него никакого внимания. «А что, если после лета Японец от меня отвернется? Не будет за меня держать мазу? А будет держать ее за кого-нибудь другого? Ну, например, за Вальку?..»
Он снова пожалел, что приехал в Никольское, хотя уже не так остро, потому что увидел, как ласково смотрит на него бабушка и как суетится рядом с ним Васятка, продолжая подкладывать ему в тарелку все, что, по его мнению, было самым вкусным.
Когда гости ушли, дед, посидев немного за столом, вышел в огород. Сережка и бабушка пошли за ним.
Петр Васильевич долго ходил между грядками, то и дело наклоняясь к ним. Он трогал руками землю, подносил к глазам ее твердые комочки, нюхал, а потом отряхивал ладони. Чувствовалось, как соскучился человек по столько раз вспаханной и перепаханной своими руками земле! Пошли к сараю. Дед открыл и закрыл дверь, как бы играя ее пружиной, постучал кулаком по доскам. Он обошел весь сарай, придирчиво осматривая его потолок, останавливаясь в углах и трогая ногой бревна. Потом Петр Васильевич снова вернулся в огород и также прошел между грядками, но только уже больше не наклонялся к ним, а лишь мерил шагами.
— Свекла-то хорошая родится? — внезапно повернулся он к бабушке.
— Всякая бывает… В этом году, бог дал, вроде бы ничего…
Сережка попытался отыскать глазами то место, где растет в огороде свекла, но не нашел — забыл, какие бывают у нее листья.
Дед начал топить баню. Сережка помогал таскать дрова, стараясь так же аккуратно, как и он, складывать их у двери. Сережка еще никогда не видел, как топят баню. Может быть, правда, видел, но тоже забыл, как забыл, какие бывают на вид свекольные листья.
Дед осторожно подкладывал под вмазанный в печку котел поленья. Поленья быстро занимались и так же быстро сгорали, уступая место другим.
— Смою сейчас с себя заграничную грязь, — приговаривал Петр Васильевич, — и чистым буду… Словно рожусь заново…
Баня дымила не только через покосившуюся трубу, но и через небольшое оконце, пробитое в ее широких бревнах. Мутноватый дымок даже пробивался кое-где через крышу, покрытую пересохшей соломой, и уходил вверх, смешиваясь с солнечным светом.
— Запустила баню, Серафима, — улыбаясь, замечал дед. — Совсем запустила…
Бабушка только махала рукой.
— Да какая там баня… Слава богу, сами живы остались. А многих нет… Если рассказать, что пережили, перевидели…
Серафима Григорьевна зябко повела плечами.
— Спасибо, Антон помогал, — сказала она уже громче. — Не бросал меня в войну…
Дед почему-то сдвинул брови, нахмурился и отвернулся, даже отошел на несколько шагов в сторону. Подул ветер, пошевелил на деревьях листья, поиграл дымом, который все так же валил из трубы, оконца и через крышу. Ласточка пролетела над самой землей, словно хотела схватить с нее корм, скрылась за баней.
— Дождь, что ли, будет? — посмотрел дед на небо.
— Будет, пожалуй, — откликнулась тут же бабушка.
Она потянула в стороны концы своей выцветшей косынки, сильнее затянув на ней узел. Потом дотронулась обеими руками до головы, будто приглаживала под косынкой волосы, и посмотрела на Сережку.
— Ну а вы как там жили в войну? Бедствовали небось сильно с матерью?
Сережка ничего не ответил, понял! бабушка и сама знает, как они жили.
Снова пролетела ласточка.
«Та же или другая? — посмотрел ей вслед Сережка, но потом решил, что другая. — Не одна же она здесь летает…»
Дед входил и выходил из бани. Дрова он уже не носил, а только посматривал на сложенные у двери поленца, трогая их иногда рукой, словно гладил. Взглянув на деда, бабушка как бы вспомнила:
— А в войну совсем нечем было топить. Дров ни поленца, а немцы ходить в лес не дозволяли… Вот так и жили…
Дед не слушал ее. Он смотрел в огород, где ходил недавно между грядками, поворачивался в сторону поля, задерживал глаза на виднеющейся полоске леса.
— А что с Васяткиными-то случилось? — неожиданно спросил он и в упор посмотрел на бабушку.