И то ли потому, что Серафима Григорьевна растерялась — слишком неожиданным был вопрос деда, то ли оттого, что ей просто захотелось сказать в эту минуту правду, которая, как ей показалось, сможет смягчить мужа, сделать его более терпимым, покладистым, она сказала:
— Хочешь ругай меня, хочешь — нет… Но табакерку твою я дала в войну в пользование Антону, а он потерял.
Бабушка с сожалением посмотрела на деда и развела руками. «Что же, дескать? Все бывает… И я бываю виновата», — говорило выражение ее лица.
И дед действительно как-то сразу же обмяк, а когда услышал еще от нее: «Прости, Василич… Виновата…» — произнес:
— Да, ладно… Что же? Все бывает…
Перед тем как лечь спать, дед все-таки вернулся к разговору с Сережкой. Все наставлял его, выговаривал ему.
Через несколько дней после этого разговора Сережка попался деду уже, как говорится, с поличным.
Поймав котенка и привязав к его хвосту пустую консервную банку, Сережка вместе с деревенскими гонял его по сараю. Зрелище было смешное. Котенок, пугаясь звона банки, носился по деревянному настилу, прыгал, пытался от нее освободиться, но ничего не помогало — банка была как приклеена.
Внезапно, к Сережкиному ужасу, в дверях появился дед. В руках он держал вожжи.
— Вы что живность мучаете? — накинулся он на ребят и с размаху опустил ременную связку на чью-то спину. — Я вам покажу, как живодерить! Покажу!
Загородив собой выход из сарая, дед с остервенением замахал в воздухе вожжами, не давая никому прошмыгнуть в открытый проем двери. Потом он отыскал глазами Сережку и, уже не обращая внимания на остальных, начал хлестать его, норовя припечатать вожжи ниже спины. Закрываясь руками, Сережка отступал, а дед шел прямо на него, не переставая приговаривать:
— Я тебе покажу, как тварь мучить! Покажу!.. Ты у меня будешь знать.
Наконец дед опустил вожжи и провел рукой по взмокшему лбу. Быстрее котенка Сережка вышмыгнул из сарая и побежал в сторону Настенькиного леса.
Он вбежал в лес и остановился. Выцветшая трава уже не шелестела, как раньше, она сухо шуршала. Совсем рядом шевелилась муравьиная куча. Сережке сразу же захотелось ее разрушить, но потом почему-то он начал на нее смотреть, удивляясь беспокойной суетливости ее обитателей. Подняв голову, он увидел горелый дуб, в который, как рассказывали, в прошлом году ударила молния. Дуб стоял среди своих собратьев укором всему живому и грустным напоминанием о том, что ничто в жизни не вечно…
Над дубом пролетели грачи. Сережка вспомнил, что уже конец лета, что скоро приедет мать и увезет его снова в Москву. Ему очень хотелось в Москву… Снова припомнился двор. И снова встал перед глазами Японец.
Сережка просидел в лесу долго, а когда снова поднял голову, увидел, что день уже клонится к вечеру. Солнце, выбирая самые высокие верхушки деревьев, кидало на них последние лучи. Трава загустела. Опавшие листья, сливаясь с ее потемневшим цветом, становились уже малоразличимыми. Где-то далеко хлопнул пастуший кнут — в деревню гнали стадо.
«Надо возвращаться, — подумал Сережка, — не спать же в лесу».
Однако, пройдя несколько шагов, он почувствовал, что идти ему не хочется… «А что, если я не приду сегодня домой? Что будет? Дед разозлится еще больше?.. Ну и пусть злится. Все равно скоро ехать в Москву…» Сережка уже начал было прикидывать, где можно бы скоротать ночь, но вспомнил о бабушке. «Она же не заснет… И плакать будет».
Он представил ее лицо с застывшими в глубоких морщинах слезами, которые она непременно будет смахивать кончиком косынки, приговаривая: «Ну где же он? Ну куда же он делся?» И пошел вперед, с треском ступая на пересохшую и ломкую траву.
Когда он подходил к деревне, мычание коров уже редко нарушало опустившуюся над Никольским тишину. Воздух посвежел. После пыльного дня его хотелось глотать и глотать. Издали неслись звуки балалайки. Это шли из соседней деревни парни и девчата к ним на «вечерку». Голос выкликнул частушку, ее подхватили. «А что, если я все-таки не приду домой?» — опять подумал Сережка. На этот раз он уже не вспомнил о бабушке — все его мысли занял дед, хотелось хоть чем-то досадить ему.
«Мало ли, где я мог ночевать? Может быть, даже в своем сарае…»
Но в свой сарай он не пошел, а, посмотрев в темноту прогона, у которого остановился, направился по нему вперед. Еле различимый сбоку плетень кончился. «Началась Васяткина усадьба, — отметил про себя Сережка. — Там, в конце огорода, у него баня…»
Он шел, спотыкаясь о твердые грядки, и думал: «А вдруг баня на замке? Что тогда? Тогда придется идти домой… Нет! Домой я не пойду!»