Выбежав из-за скотного двора, Сережка чуть не натолкнулся на высокого человека, который стоял за углом и смотрел вдаль на широкое скошенное поле. Это был тот самый художник, о котором так много говорили в деревне. Рядом с ним стоял Васятка.
— Ух ты! — затоптался на месте художник. — Какой шустрый! Так и сшибить можно…
— Он не сшибет, — мягко сказал Васятка. — Он мальчик хороший, городской.
— Вот как?
Высокий с интересом стал рассматривать Сережку.
— А где ты живешь?
— В Москве.
— В Москве? — Он хотел еще что-то спросить, но Сережка рванул в сторону и мигом устремился к речке.
— Интересное лицо! — удаляясь, услышал он за спиной. А что в его лице может быть интересного? Лицо как лицо.
Подбежав к речке, где уже собрались ребята, Сережка, оставшись в черных ниже колен трусах, потрогал ногой воду, отошел на бугор подальше, разбежался и нырнул в самую глубину.
С берега им любовались, но в реку никто не входил — боялись вроде бы помешать москвичу, а может, не лезли в воду из суеверия. Плавал Сережка отлично. Не по-собачьи, как все в Никольском, а, как говорили деревенские, «с выходкой». Видно, не пропали долгие часы на Москве-реке.
Вернувшись домой, Сережка увидел на столе телеграмму. На плотном листочке было напечатано всего три слова: «Субботу приезжаю Надежда». Ему захотелось тут же спросить, неужели в ближайшую субботу приедет мать, но в доме никого не было. Оставалось только ждать.
Мать приехала к обеду и сразу поняла, что дружбы у деда с Сережкой не сложилось. Петр Васильевич и не взглянул в их сторону, когда она радостно прижала к себе сына и поцеловала. Дед, будто нарочно, отвернулся в эту минуту. А потом она сидела с отцом под раскидистым вязом у бани, и он уговаривал ее оставить Сережку в деревне.
— Не совладаешь ты с ним одна, Надежда, — трогал рукой усы Петр Васильевич. — Никак не совладаешь… Парень он своевольный, балованный. За ним глаз да глаз нужен. А потом еще надо, чтобы он и силу чувствовал…
— Силу? — не поняла она. — А как это?
— Ну как… Как… — не нашелся что сказать дед. — Вот так…
— Ты что же? Бил его, что ли? — догадалась она.
Дед ничего не ответил, а снова начал уговаривать ее оставить у них Сережку.
— Учиться в школе будет. Ну, только что не в городской… А так ведь все то же… И под присмотром будет… — Надежда Петровна не соглашалась.
Когда вошли в избу, дед окончательно понял, что разговор этот бесполезный, что дочь не согласится оставить им Сережку. И Петр Васильевич начал громко говорить, что никудышным растет Сережка человеком и что из него еще много надо выбивать дури. Надежде Петровне это не нравилось.
— Да что вы все… «Никудышный, никудышный, бедокур, бедокур»… — перебила она наконец деда.
— Какое там бедокур! — взвился дед. — Просто не прекращал хулиганства! И в сады лазил, и в чужих огородах бывал… Дело дошло даже до того, что Кондратий Петрович хотел заявить на него.
— За что же это?
— Хату он чуть им не подпалил.
— Это не я… — услышав такое обвинение, не стерпел Сережка. — Это сам Костька…
— Помолчи! — повернулся к нему дед. — Кондратий мне все рассказывал…
В тот же день Надежда Петровна уехала с Сережкой в Москву. Уезжая, сказала, что больше в деревню не приедет и уж, конечно, не отпустит Сережку. Серафима Григорьевна плакала.
— Да как же так? Чужие вы нам, что ли? Дедушка наш, конечно, строг… И ты это знаешь, Надежда… Он хочет все по справедливости, потому иногда и серчает на Сережу.
— Совсем он, его заклевал, — не дала договорить Надежда Петровна. — Уж будто хуже Сережи и нет никого…
Как все-таки был прав Сережка, когда не хотел ехать в деревню! «А разве нет? Ничего хорошего из этого не вышло… Вот и мать с дедом поругалась…» — думал он, шагая вместе с Надеждой Петровной к станции.
Глава V
Оказавшись в своем дворе, Сережка сразу же заметил перемену — сад огородили штакетником. Штакетник еще не успели покрасить, и поэтому даже рябило в глазах от свежей древесной желтизны. А так — все по-прежнему. Посреди сада так же красовалась клумба. В августе она была пышной и разросшейся. Не кошенная все лето трава в газонах стояла высокой. Ее так и хотелось смять, пройтись по ней, поваляться…
У скамейки под деревом играли малыши Тимошкины. Одеты они были чистенько, и мордашки у них стали круглее.