— Ах, спицу! — насмешливо произнес Сережка и ударил ногой по металлическим прутикам другого колеса.
— Ты что? — закричал ошалевший Гарик, увидев, что погнулось сразу же несколько спиц.
— Ничего! А будешь орать, сейчас вообще все выбью…
Угроза подействовала, и владелец велосипеда замолчал.
— Так и надо! — заметили из ребячьей толпы. — А то еще пять рублей с Кольки требовал…
— Какие пять рублей?
Ребята заговорили хором.
— Сахар верни назад, — распорядился Сережка, узнав, в чем дело. — А пять рублей… Пять рублей тебе отдаст твоя мама.
И Сережка громко захохотал. Захохотали и ребята.
Солнце поднялось выше. Теперь оно уже освещало окна третьих этажей. Небо посветлело, спрятав куда-то вовнутрь себя еще недавнюю голубизну и обозначив над четвертым корпусом мутноватую прозрачную рябь. Деревья зашевелились, касаясь друг друга своими сучьями, и как бы шепотом заговорили.
— Смотри, — Сережка показал Гарику кулак. — Заикнешься кому, зубы выбью, а велик в порошок превращу…
Гарик насупился, однако возразить не посмел.
Сережку побаивались. При его появлении ребят всегда охватывала какая-то скованность, которая расслабляла волю и заставляла подчиняться подростку. Во дворе у него было прозвище Пират. Так окрестила его однажды Нина Львовна.
Выйдя в тот день во двор рано утром, Сережка недружелюбно посмотрел в сторону прыгающих воробьев и достал рогатку. Воробьи, как бы почувствовав его намерения, отлетели подальше. Это Сережку озлило еще больше, и он, подняв с земли небольшой камешек, вложил его в рогатку. Теперь оставалось только выбрать жертву. И он нашел ее, эту маленькую серенькую пичугу, весело присевшую в нескольких метрах от него на дерево. Камешек вылетел бесшумно.
— Эй, ты, Пират! — крикнула тогда Нина Львовна Сережке, когда он побежал к тополю, под который свалился убитый воробей. — Ты что делаешь?
Нина Львовна Лисянская была дворовая знаменитость. Она жила в третьем корпусе, но, казалось, никогда не уходила из сада, а так и сидела здесь с детской коляской. Менялись внуки и внучки, а коляска оставалась прежней.
Семья у нее была большая — три дочери, и все замужем. Дочки по очереди ходили в магазин, готовили обед, а сама Нина Львовна только гуляла с детьми.
И вот, укачивая четвертого или пятого по счету потомка, она увидела, как Сережка убил из рогатки воробья.
— Пират, — повторила Нина Львовна и начала без надобности качать детскую коляску.
Вроде никого и не было в тот час во дворе, однако прозвище услышали, и оно к нему пристало.
Отца у Сережки не было: погиб в войну.
Он помнил, как прощались они, когда отец уезжал на фронт.
У клуба, где был сборный пункт, играла музыка. Отец, высунувшись из окна по пояс, тянул к нему руку. Но окно было высокое, и он не доставал. Тогда отец, сняв свою кепку, взял ее двумя пальцами и спустил вниз. Сережка приподнялся на цыпочки и коснулся малокозырки. Так они и простились.
А еще Сережка помнил воздушные тревоги, когда мать, наскоро одев его, уводила в подвал магазина, где было бомбоубежище. В памяти осталось и то, как играли они с ребятами в бомбежку. Построят, бывало, из каких-нибудь дощечек и палочек сооружения, а потом кидают в них сверху камешки, как фугасные бомбы. Жаль только, что взрывов не получалось, а так было все, как по правде — сооружения напрочь разрушались. Он помнил, как увидел первый раз прожектора, аэростаты, девушек, одетых в военную форму, раненых… Последнее запомнилось особенно.
Это было у Киевского вокзала, где они всегда садились с матерью в трамвай, когда откуда-нибудь возвращались домой. Рядом с остановкой была гостиница, срочно переоборудованная в начале войны в госпиталь, к которому теперь часто подъезжали санитарные машины. Люди на остановке тогда не торопились садиться в трамвай, а, окружив машины, стояли молчаливым кольцом. Лица у раненых были смущенные, а кое-кто виновато улыбался…
Мать работала на фабрике недалеко от дома. Сережка почти каждый день приходил к ней и торопливо съедал все, что она выносила: прозрачный суп, кашу или картошку. Картошка ему запомнилась синеватой с матовыми маленькими шариками, в которые превращался политый на нее жир. Летом мать кормила его на ящиках или сложенных у забора бревнах, а зимой их пускали в проходную.
Учился он плохо. Не хотелось зубрить какие-то правила, решать примеры и вообще делать многое другое, что велят в школе. Но один раз он получил «отлично» за стихотворение.
— Удивил ты меня, Тимофеев! — сказала тогда Анна Васильевна. — Очень удивил! Что это с тобой случилось? Никак, за ум взялся?