— Не твое дело, дядя… — И снова запустил в пруд палку.
Павел Андреевич растерялся, понимая, что сделать с ними ничего не может. Однако молчавший до сих пор Сережка вскочил на ноги и, подняв плечи, какой-то странной походкой направился к ребятам.
— Откуда? — коротко произнес он, остановившись рядом с ними. — Шантажи здесь держите, шмураки?
Павел Андреевич увидел, как появилась в Сережкиных пальцах бритва и как поспешно отступил парень. Двое других начали жаться друг к другу, а Сережка, вспомнив, очевидно, о Минюхе, который был известен и в Дорогомилове, и в Марьиной роще, и в Сокольниках, громко спросил:
— Минюху Рыбкина знали? Я горел с ним… — поставил он себя на место Японца. — Поняли?.. А теперь гуляйте…
Ребята уже двинулись с места, но новый приказ Сережки их остановил:
— Стойте! Вот ты, — он указал на красную ковбойку. — Сплавай за палочками.
Парень не повиновался.
— А ну! Быстро!
Сережка сплюнул сквозь зубы и глубоко засунул руки в карманы, точно так, как это делал Японец. Ковбойка на парне медленно поползла через голову вверх.
Оставшись опять с Сережкой вдвоем, Павел Андреевич не знал, что и спрашивать. Сережка тоже чувствовал себя смущенным. К тому же еще одна мысль мучила его. Он хотел рассказать Павлу Андреевичу о школе, вернее, о случае с Юрием Долгоруким, но не знал, с чего начать. Наконец он решился. «А вдруг поможет?»
В понедельник еще до начала занятий Павел Андреевич пришел в школу.
— Директора нет, — коротко объяснила секретарша. — Она в роно. Будет позже. А вы по какому делу, товарищ? Вы родитель?
— Нет, — улыбнулся Павел Андреевич. — Но поговорить мне с директором нужно о Тимофееве.
— О Тимофееве? Тимофеев… Тимофеев, — начала быстро повторять секретарша, напрягая память. — Подождите, это уж не Сережа ли Тимофеев?
— Он самый.
— И что же он еще натворил?
— Да ничего… — пожал плечами Павел Андреевич.
Женщина только молча покачала головой, но вопрос насчет того, что еще натворил Тимофеев, его насторожил. «Значит, известный он в школе человек», — невесело отметил про себя Павел Андреевич и стал дожидаться директора. Наконец Татьяна Николаевна появилась.
— Да что вы! — выслушав художника, она всплеснула руками. — Вы говорите, что совсем недавно познакомились с Тимофеевым… Значит, вы просто не представляете, что это за мальчик! Подумайте только! Первый же урок сорвал!
— Да не срывал он… — попытался прервать ее Павел Андреевич, и это Татьяне Николаевне не понравилось.
Она привыкла к тому, что, когда говорит, ее должны слушать, слушать все: ребята, родители, учителя, а тут — на тебе — прерывают.
— А я говорю, сорвал! — уже повысив голос, заволновалась Татьяна Николаевна. — И разрешите уж нам, учителям, квалифицировать это так, как мы считаем нужным.
«Ну, считайте, считайте… — подумал художник, — только не волнуйтесь…»
А директор уже говорила о том, что она может за этот поступок исключить Тимофеева из школы.
«Ну, это уже слишком!» — отметил Павел Андреевич, но вслух на этот раз говорить уже ничего не стал.
— Вот исключу его, и точка! — доносилось до Павла Андреевича. — А вы что думаете?
— Ну а можно не исключать? — все-таки произнес художник, почувствовав, что, если смолчит, Сережкина судьба будет решена сейчас здесь, в этом кабинете.
— Не исключать… — протянула Татьяна Николаевна. — Мне и самой хотелось бы не исключать. Но как это сделать?
В глазах директора появилась деланная озабоченность. Этого художник не мог не заметить и потому опять произнес:
— Но ведь есть разные меры наказания.
— Есть, правильно, — согласилась Татьяна Николаевна. — Но ведь речь идет о Тимофееве… Вы знаете, сколько за ним числится всего? Вы думаете, что я исключаю его только за один этот поступок? Нет! Не хочется даже перечислять, но скажу вам так: Тимофеев уже давно заслуживает исключения. И если он еще в школе, то это, поверьте, только наша мягкотелость.
Художник решил перейти в наступление. Он понимал, что Татьяна Николаевна смотрит сейчас на него как на случайного человека, эдакого добрячка, который встретил мальчика, увидел, что ему плохо, и решил помочь. «Но разве это так? Конечно, нет!» Павел Андреевич говорил о том, что люди иногда ошибаются. И что у учителей тоже бывают ошибки. Однако Татьяна Николаевна плохо его понимала, а вернее, не хотела понимать — уж слишком необычно было для директорского уха то, что он говорил. Она отвыкла от того, что кто-то может ставить под сомнение ее действия, так же как и перебивать.