Из ее рассказа Павел Андреевич узнал, что их дом стоял верстах в двух от села, почти у самого леса, к которому примыкал принадлежащий им сад. В сорок первом пришли немцы. Офицер, высокий, молодцеватый, с редкими выцветшими волосами, часто приходил в их дом. Закрывшись с отцом в его комнате, они подолгу о чем-то разговаривали. Офицер всегда пил самогон, и по дому разносился противный запах. Ольга хорошо запомнила этот запах, как и жадные глаза офицера, когда он, захмелевший и раскрасневшийся, говорил всегда одно и то же:
— Я когда-то не буду идти… Я буду оставаться здесь ночь… Мне есть нравится, Ол…га.
— Господь с тобой, — крестясь, отвечал ему отец. — Она же еще ребенок…
Но офицер не унимался, а однажды даже потребовал, чтобы Ольга его поцеловала.
— Если он только прикоснется ко мне, — сказала она тогда отцу, — я убью его.
— Храни тебя бог! — взмолился отец, испугавшись, что офицер услышит.
Но тот был пьян.
— Терпи, терпи, дочка, — повторил отец Ольге, когда офицер ушел. — Иисус Христос в мудрости своей завещал нам, грешным, терпеть…
И старик заводил свою долгую притчу.
Церковь немцы не закрыли, и она все так же в положенное время звонила, а настоятель все так, же каждый день спешил на службу. Однако прихожан стало меньше. Из дальних деревень почти не ходили.
— Иудина дочь! Продалась за тридцать сребреников! — услышала она однажды, когда, разыскивая по селу корову, остановилась у колодца.
Ольга обернулась.
— Что зенки-то таращишь? — вскинулась на нее бабка Серафима, — коровку свою потеряла? А у нас у всех теперь уже нет коровушек-то. Немцы, дружки твоего батюшки, увели. Что, донесешь на меня? Да только я не боюсь… Я уж свой век отжила. Это тебе жить да мучиться-то…
Ольга ничего не сказала отцу, а ушла в тот день в сад и долго плакала под старой раскидистой яблоней.
Вскоре от дома к дому стала расходиться кругами весть, что в лесу появились партизаны, что расположились они где-то далеко от дорог и тропинок, куда, как говорится, и зверь не заходит, и птица не долетит, и что скоро будут освобождать село. В лесу действительно иногда слышались выстрелы.
Однажды вечером стреляли совсем рядом. Потом автоматные очереди утихли, а в окно кто-то постучал. Ольга отдернула занавеску, но никого не увидела. Свет керосиновой лампы отразил в стекле только ее лицо. «Показалось, что ли?» — подумала она, но в окно постучали снова.
— Кто там? — вышла в сени Ольга.
Никто не отвечал, но теперь уже постучали в дверь. Она открыла. Ее оттолкнули, и Ольга почувствовала чуть ниже лопатки прикосновение чего-то тяжелого.
— Кто дома? — спросил ее голос сзади.
— Никого.
— А где отец?
— Вечерню служит.
— Да ты опусти автомат-то, — откуда-то из темноты сказал другой голос. — Видишь, девчонка совсем оробела. А мы ведь зла ей никакого чинить не будем… Попросить ее хотим, как свою, как дочку…
— В доме никого нет, товарищ командир. Лошадей тоже нет, — снова услышала Ольга, и слабый луч карманного фонаря скользнул по ее лицу.
«Партизаны», — догадалась она; ей начали объяснять:
— Беда тут у нас случилась… Товарищ ногу подвернул… Ходили мы по лесу, пичужек разных стреляли, а он оступился. Да так, что идти не может. Обмыть бы ему ногу-то да перевязать…
Они втащили в дом грузного парня и положили на лавку в передней комнате. Грязная, набухшая кровью тряпка обматывала его колено. «Вот это подвернул, — заметила она про себя, доставая из печи чугунок теплой воды. — Сказали бы уж лучше правду… А может, им нельзя говорить?.. Конечно, нельзя! Я-то что?! Ну, да ладно… Скорее бы только уходили и раненого уносили…»
Однако они не могли взять с собой раненого. Даже втроем им не дотащить бы парня до лагеря, а потом кто знает, может быть, придется и отстреливаться, лошадей же нет.
— Ты вот что, дочка, — обратился к Ольге человек, который приказывал кому-то несколько минут назад опустить автомат, — подумай, куда до завтра спрятать нашего товарища. Да так, чтобы ни одна душа не знала… А завтра, как твой батька уйдет к вечерне, мы за ним придем. Ладно? Но только не вздумай шутковать, дочка… Ой, не думай, — покачал он головой. — Выдашь, не простим мы тебе этого…