— Я не поеду к нему в воскресенье.
— Не поедешь?.. Молоток! — удовлетворенно улыбнулся Японец своей кривой улыбкой.
Настали последние дни осени. Уцелевшая в саду полоска травяной земли выделялась среди рыжеватых газонов. Рассказывали, что в этом месте проходила теплоцентраль, которая и давала еще слабую жизнь травинкам, обогревая в земле их корни.
К концу недели, как заметил Сережка, неприятностей у него всегда бывает больше, чем в начале. Вот и сегодня, в пятницу, придя в школу раньше обычного, когда в коридоре еще никого не было, высоко подбросил свой портфель и попал прямо в плафон. Звон стекла преследовал его до самого четвертого этажа. Там он перевел дух и как ни в чем не бывало стал спускаться вниз.
— На втором этаже кто-то колпак разбил, — сообщил ему новость Андрюшка Смирнов.
— Какой колпак?
— Ну, который на потолке висит…
Новость успокоила. «Значит, не знают кто». И с легким сердцем Сережка отправился в класс.
Тетя Маруся уже заканчивала подбирать осколки, высыпая их с маленького совка в ведро. Вокруг нее толпилось несколько ребят. Были здесь и Мария Степановна, и директор Татьяна Николаевна.
— Кто же все-таки разбил? Кто видел? — смотрела директор на ребят, пытаясь увидеть в их лицах то, что помогло бы ей найти виноватого. Однако большинство молчало, а те, которые не выдерживали прицельного взгляда директора, пожимали плечами, говорили, что не видели.
— А может быть, он сам разбился, — предположил кто-то. — Так может быть… Висел-висел, а потом раз! И упал…
Татьяна Николаевна даже не повернулась в его сторону, а Мария Степановна громко заметила:
— Не говори ерунды!
«А все-таки найдут или не найдут?» — беспокоился Сережка.
А потом были у Сережки и другие неприятности. Ну, хотя бы то, что он потерял деньги — целый рубль. «И куда он только мог задеваться? Все время лежал в «Русском языке». А тут — на тебе! Нет! Вытряхнул, наверно, когда учебник листал… Но где?»
В воскресенье, к своему удивлению, Сережка опять увидел Павла Андреевича у себя дома. Художник с извинениями вошел в комнату и так же, как в прошлый раз, сел на стул. Мать снова засуетилась, кинулась искать пепельницу, но он остановил ее:
— Спасибо. Я не буду курить.
— Может, чаю?
— Нет, нет… Какой там чай к ночи…
Однако чайник на столе все-таки появился. Отпивая из горячего стакана, художник неожиданно произнес:
— Как бы ты ни противился позировать, Сережа, но это нужно…
«Противится», — повторила за Павлом Андреевичем про себя мать, которая ничего не знала о последней их встрече — Сережка не сказал, а художник тоже не стал вспоминать. «Не хочет… Как это?..» — Надежда Петровна взглянула на Павла Андреевича, словно просила у него за сына прощения. Однако он не увидел ее взгляда.
— Ты помнишь, Сережа, Василия Савельевича? — продолжал художник.
— Помню…
— Так вот… Ты же знаешь, что у него был сын… Сын Шура…
Сережка кивнул головой.
— Он погиб, — смотрел прямо в Сережкины глаза Павел Андреевич. — И погиб как герой… Погиб за нас с тобой, за людей… Ты понимаешь, Сережа?..
Павел Андреевич забыл о своем обещании не курить и потянулся за сигаретой. Мать тут же встала за пепельницей. Художник говорил, и Сережа начинал что-то понимать. Каждое сказанное Павлом Андреевичем слово крепко вбивалось в его голову.
— Дело, в конце концов, не в тебе, — доносилось до Сережки, — а в Шуре, сыне Василия Савельевича, в нем, маленьком герое, в его матери, том раненом партизане, которых никто не имеет права забыть… Помоги мне, Сережа, — уже по-взрослому обращался к нему художник. — Ты должен… Ты просто обязан…
А Сережка вспоминал деревню, то небольшое пыльное место перед правлением колхоза, где, как рассказывали, повесили Шурку, его мать и партизана. Он посмотрел на Павла Андреевича и произнес:
— Ладно… Только не приезжайте к нам на машине… Я сам к вам приеду.
И через неделю он, как и обещал, приехал. Дверь ему открыли быстро — видно, ждали. Опять посадили завтракать и опять начали раздражать сигаретами — курили и Вера Николаевна, и Павел Андреевич.
В студии все так же висели картины и все те же белые бородачи смотрели со всех стен своими выпученными глазами. Однако изображений женской головы прибавилось. Сережа это заметил сразу же, потому что вокруг, как он бы назвал, главного портрета, который висел в рамке и имел надпись: «Девушка в черном», было еще несколько. Но на всех этих портретах было одно и то же лицо, только глаза разные — то удивленные, то печальные, то тревожные… «А ведь это Ольга! — подумал Сережка. — Ольга!.. Вот она смотрит на Шурку, когда он только подошел к крыльцу… А вот, когда его уже схватили немцы… Павел Андреевич рассказывал про глаза…»