Однако появившиеся сомнения заставили Сережку все-таки спросить художника:
— Это Ольга?
— Да. — И Павел Андреевич улыбнулся: — Молодец, что узнал…
Художник уже несколько раз менял замысел картины. Хотел нарисовать и «Предательство», и «Казнь партизана», и «Ошибку», но в любой картине ему нужна была Ольга, вернее, образ, образ девушки, навеянный Ольгиной судьбой. Вот почему и пробовал в эскизах женские лица, глаза, настроение.
— Садись, — показал глазами на стул художник.
Сережка сел и положил руки на колени.
— Знаешь что, Сережа, — попросил его Павел Андреевич. — Повтори мне все, что я тебе рассказывал… Повтори, не стесняйся, а коли что забудешь, я тебе напомню.
Сережка не ожидал такого, как в школе, урока и потому, наверно, нахмурился. Но не мог же он теперь отказываться, если согласился на главное — позировать и сам приехал сегодня к художнику. «Теперь уж делай все, что он велит, — невольно посмотрел Сережка на Павла Андреевича. — А так что же было приезжать?» И он повторил.
Рассказ получился нескладным, корявым и, что особенно огорчило художника, без отношения, без чувства. Однако он все-таки похвалил Сережку.
— Молодец. Все правильно…
Потом он попросил подростка встать и взял в руку карандаш. Вглядываясь в Сережку, художник вскоре понял, что сеанса у них сегодня не получится — все крутится в глазах тот парень, которого он видел вместе с Сережкой в саду.
— А кто это тот, который сидел с тобой на лавочке? — продолжая скользить по Сережкиному лицу взглядом, не удержался Павел Андреевич от вопроса.
— Какой? Который в саду был? Это Японец…
— Японец? — Художник улыбнулся.
— Да нет, — беспокойно начал пояснять Сережка. — Это у него прозвище такое. — И, очевидно, чтобы снять все, как показалось ему, возникшее у Павла Андреевича недоумение, стал о нем рассказывать.
Ну, бывает же так! Стоит только поговорить о человеке, как его обязательно встретишь. Так и Сережка. Первым, кого он встретил во дворе, вернувшись от художника, был Японец. Парень стоял у забора, скрестив ноги, и курил. Рука с сигаретой почти не отрывалась ото рта. Японец его увидел.
— Серега! — моментально подлетел он к нему. — Дело к тебе есть…
— Какое?
Парень, казалось, выжидал, давая Сережке понять важность момента.
— Какое?
Японец достал из кармана большие часы с цепочкой и повертел ими перед Сережкиным носом.
— Забодай кому-нибудь эти бочата.
— А кому?
— Доля будет твоя, — продолжал Японец, делая вид, что не слышит его вопроса.
Он был уверен, что упоминание о доле Сережку заинтересует, и потому уже прикидывал в уме, сколько ему даст.
— Или, может, тебе некогда? — скривил Японец рот. — Тебя же художник на картину рисует…
Не произнеси этого Японец, Сережка, может быть, и не взял бы у него часы. Не взял бы!.. Хотя и чувствовал, что выполнение этой просьбы окончательно может примирить его с Японцем. Сказал бы, что не знает, кому продать, или еще что-нибудь. Но насмешка не дала возможности отказаться. К тому же показалось, что Японец догадывается о разговоре, который был у него сегодня о нем с Павлом Андреевичем.
И Сережка забрал часы, хотя действительно еще не знал, кому и где он будет их продавать.
Глава VIII
Задачка не выходила. Сережка уже несколько раз принимался переписывать ее условие, но уловить ход решения не мог. «А вдруг здесь опечатка?.. — подумал он. — Ведь так бывает…» Сережка еще раз написал условие, макнул в чернильницу, «лягушку», но решать задачу на сей раз уже не стал. «Спишу завтра у кого-нибудь перед уроком», — встал он из-за стола. Взглянув на ручку шкафа, Сережка увидел, что из нее вылетел шурупчик. «Надо бы починить…» Однако подходящих шурупов в ящике с инструментами не оказалось, и он решил прибить ручку гвоздем. Выбрав небольшой гвоздик, вогнал его в дверку по самую шляпку, загнув с другой стороны высунувшееся острие.
«Зря, конечно, гвоздем прибил, — осмотрел он работу. — А куда сейчас за шурупом побежишь…»
Неожиданно явился мушкетер-Валька. Вызвав Сережку на лестницу и, прикрыв дверь, сказал, чтобы он отдавал часы.
— Японец мне велел их загнать, — пояснил он. — Так что ты из доли выходишь…
— Из доли?
— Да. А ты как думал?..
Сережка в общем-то не хотел протестовать — он просто забыл о доле, про которую говорил Японец, потому и спросил. А получилось так, что он вроде бы жалеет.