— Да, в больницу, — повторил следователь.
Помощник начал укладывать в папку бумаги.
— Лихим оказался тот парень! — произнес следователь почти с восторгом. — Когда его брали, ножом себя ударил. Это у них бывают такие провокации… И ударил-то умело. Крови много, а раны никакой. Так, одна царапина. Но все равно считается раненым. Пришлось его в больницу отправить.
…Было уже поздно, и потому мало кто видел во дворе, как остановилась у второго корпуса милицейская машина. Из машины вышли трое. Один остался у входа, а двое спустились в подвал, где жил Японец, и вскоре вышли оттуда вместе с ним. Ступив на тротуар, Японец качнулся, а потом волчком завертелся на одной ноге. Оперативные работники даже растерялись, но через секунду уже пытались схватить его. Японцу удалось отбежать и встать спиной к стене, в его руке сверкнул нож. Отвернувшись, он полоснул себя по животу. Обильно потекла кровь. Оперативники растерялись по-настоящему. Еще бы! Допустили самоубийство преступника! Не смогли взять! Но Японцу только и была нужна их растерянность. Он прыгнул в сторону и побежал к саду, оставляя за собой широкие капли крови…
Они вошли в небольшую палату. На кровати лицом к стене кто-то лежал. В накинутом на форму белом халате рядом сидел милиционер. Когда они появились, милиционер встал. Однако лежащий не шевельнулся.
«Спит, наверно», — решил про себя Сережка, но тут же понял, что он ошибся.
— Салахов! Салахов! — быстро заговорил следователь. — Не притворяйтесь спящим. Повернитесь к нам!
Он подошел к кровати и тронул за плечо лежащего. Тот повернулся.
— Так вот, Сережа, — обратился следователь к подростку. — Этот человек передавал тебе часы?
— Эх! Гражданин следователь, — с какой-то деланной досадой произнес Японец. — Зачем вам нужно было пацана приводить сюда? Я бы и так все сказал… Нехорошо это вы…
— А вас, Салахов, не спрашивают, — оборвал его следователь. — Помолчите! Не с вами разговариваю!
И, повернувшись к Сережке, еще раз повторил свой вопрос.
— Этот! Этот! — почти истерично закричал Японец. — Этот! Чего вы спрашиваете, гражданин следователь?..
— Салахов!
К парню подошел милиционер, а следователь, повторив свои вопрос уже в третий раз, все-таки заставил Сережку ответить.
— Значит, он! — почти торжественно произнес следователь. — Юрий Салахов… Или Анювар Исмайлович Салахов, по кличке Японец… Занесите в протокол, — посмотрел он на своего помощника.
Тот уже что-то писал, положив на колени папку. И тут следователь обратил внимание на бледное лицо, Надежды Петровны.
— Что с вами? Вам плохо?
— Нет, нет, — поспешно ответила она, боясь, что своим плохим самочувствием чем-то повредит Сережке.
— Я же вижу, что плохо. На вас лица нет. Сядьте, — придвинул он стул и поспешно повернулся к милиционеру — Быстро! Врача, сестру, кого-нибудь…
Надежда Петровна была в полной растерянности. Она написала письмо в деревню, просила приехать деда. В письме рассказала обо всем, и Петр Васильевич понял серьезность положения. Он приехал в Москву вместе с Серафимой Григорьевной. Не мог отказать жене, которая, узнав о случившемся, заявила, что поедет вместе с ним и что, если он ее не возьмет, она приедет одна.
«Ну, что ж, — решил Петр Васильевич. — В горе мы всегда должны быть вместе».
Сережка удивился не столько приезду деда, сколько тому, что на нем был новый костюм и галстук. В деревне Петр Васильевич всегда ходил в какой-то жухлой гимнастерке или старой рубашке, прикрытой выцветшим пиджаком, на котором всегда не хватало пуговиц. А тут — костюм с галстуком! Вот тебе раз! Петр Васильевич хотел даже надеть ордена, но потом раздумал.
…Почему так бывает? Почему люди стесняются носить награды? Что это — скромность, забывчивость? Нет, пожалуй, ни то, ни другое… Но как ответят на это те, кто заслужил награды, кто рисковал жизнью, кто отличился, проявил героизм? Почему на их груди так редко бывают ордена и медали? В лучшем случае они надевают колодки…
Вот и Петр Васильевич, отправляясь в Москву, достал со дна сундука свои боевые награды, повертел их в руках, да и положил обратно — прикрепил планки. И то только, наверно, потому, что знал — придется пойти в учреждения, а там, как ему казалось, конечно, по-другому встретят награжденного фронтовика, да и слушать будут тоже иначе.
Однако, нацепив на грудь только обозначения наград, он все равно мучился. Даже в поезде дотрагивался под пальто до колодок и повторял про себя: «Ну, зачем надел? Зачем? Можно было бы и без них».
С Сережкой Петр Васильевич разговаривать не стал. Выяснил только у матери все, что ей было известно, и отправился в милицию. Из милиции пришел хмурый. Долго не говорил, а потом, почувствовав, что молчание затянулось, произнес: