Ему не хотелось, чтобы к ним кто-нибудь приходил.
Максим Матвеевич пришел около десяти. Сережка узнал его сразу же. Раздевшись в коридоре, пожал Сережке руку, задержав на нем взгляд, и прошел в комнату. Он поставил на пол тяжелую сумку, в которой гулко звякнули бутылки, и сразу же обратил внимание на самовар.
— Какая прелесть! — сказал он. — С самоваром сразу чувствуешь домашний уют…
Потом он перевел взгляд на елку и покачал головой:
— А вот это уже непорядок! Скоро Новый год, а мы еще без праздничных огней. А ну-ка, Сережа, включай скорей!
Он посмотрел на стенку, словно хотел найти розетку, но затем снова повернулся к Сережке:
— Включай! Включай!
— А они не горят.
— Как?
— Перегорели, наверно, — улыбаясь, добавила мать. — Сережа включал, а лампочки не загораются.
Сережке не понравилось, что она ему это рассказывает.
«Еще не хватает, чтобы сказала, что я и вилку раскручивал…» А Максим Матвеевич уже выворачивал из гирлянды лампочки и смотрел каждую на свет.
— Есть! — радостно воскликнул он. — Попалась! — И, покрутив в пальцах желтоватую стекляшку, снова ввернул ее в патрон. Лампочки загорелись.
— Ой! — воскликнула мать и даже хлопнула в ладоши.
Это Сережке тоже не понравилось. Он посмотрел на нее, словно хотел что-то сказать, но она торопливо вышла из комнаты. Они остались одни. Сережка ждал, что Максим Матвеевич сейчас обязательно его о чем-то спросит. Но тот не спрашивал, и тогда первым заговорил Сережка.
— А зачем вы к нам приехали? — выпалил он.
Максим Матвеевич даже не понял вопроса:
— Как зачем?
— Зачем приехали? — уже тверже повторил Сережка. — Нечего вам делать у нас.
Максим Матвеевич выпрямился. С минуту, казалось, обдумывал ответ. Да что здесь придумаешь, и так все ясно.
— Значит, вон гонишь? — сказал он так, будто подбирал слова. — Ну, что ж…
Максим Матвеевич опять задумался, а потом неторопливо направился к двери.
— Извини, — сказал он, повернувшись к Сережке. — Я не знал…
Когда мать вернулась в комнату, Максима Матвеевича уже там не было. Не было в коридоре и его шинели.
Прошел Новый год, и наступили каникулы. С Павлом Андреевичем Сережка виделся почти каждый день, а один раз даже у него ночевал — мать разрешила. Утром, пока Вера Николаевна готовила завтрак, они пошли гулять. Снег скрипел под ногами. Несмотря на то что было еще рано, его успели уже утоптать, потому, наверно, он и лежал таким твердым настом, принимая четкую печать каблуков. Солнца не было. Не было и ветра. Проезжавшие с обеих сторон машины мешали тишине, которая, казалось, хотела здесь установиться. Впереди показался памятник Пушкину. Они подошли к нему.
— «И долго буду тем любезен я народу, — начал читать Павел Андреевич. — Что чувства добрые я лирой пробуждал…»
«Что в мой жестокий век, — продолжал про себя Сережка, — восславил я свободу…»
— А ты знаешь какие-нибудь стихи Пушкина? — повернулся к нему Павел Андреевич.
— Знаю…
— Какие?
Сережка, конечно, знал, но только никак не мог вспомнить ни одного.
начал Павел Андреевич.
— Знаешь, кому посвятил эти стихи Пушкин?
Сережка что-то слышал:
— Жене?
Художник даже расхохотался:
— Няне! Няне! Была у него няня Арина Родионовна…
Об Арине Родионовне Сережка знал.
— Она его сказкам учила. Я знаю… — попытался он исправиться.
— Правильно!
Назад шли медленно. Уходить с улицы не хотелось.
В каникулы Павел Андреевич его несколько раз рисовал, но делал это не торопясь. Он вообще решил затянуть сеансы. Во-первых, думал, что так подросток к нему больше привыкнет, не будет при нем таким скованным, а потом просто решил его не бросать — чувствовал, что не имеет права этого делать…