В классе засмеялись. Улыбнулся и Дикарев.
— Так нет тетради? — приблизился к столу математик.
— Нет.
— Тогда садитесь. Тоже двойка.
Очередную отметку класс встретил спокойно, почувствовал, что намечается «уравниловка», а это уже не злило.
Во время ответа Новикова в классе опять поднялся шум. Кто-то чем-то скрипнул, кто-то уронил книгу. Дмитрий Яковлевич, уже достаточно рассерженный, прервал отвечающего:
— Подождите! — громко сказал он. — Подождите, Новиков… Видите, ваши товарищи вас не уважают. Они мешают вам отвечать. В чем дело? — еще громче обратился он к классу.
Но шум не умолкал.
— Шумим, значит? — продолжал Дмитрий Яковлевич. — Ну, что же?! Учителю ведь разбираться некогда. Я буду выгонять, кого знаю… — И, отыскав глазами Акимова, Никитина, Хромова, он назвал их фамилии.
— А что я делал? — поднялся долговязый Никитин. — Я сидел, слушал, ничего не говорил.
Его поддержали.
— Да, Никитин спокойно сидел. Это не он разговаривал, — раздались голоса.
— А кто? — допытывался Дмитрий Яковлевич. — Кто? Вы скажите, кто вам мешает, я того и выгоню…
И тут в наступившей тишине Пашка Гончаров приглушенно произнес:
— Широков.
— Широков? — переспросил Дмитрий Яковлевич и добавил:
— Широков, выйдите.
Раздался смех, а Пашка не унимался:
— Правильно! Выйди! Не мешай заниматься!
Леонид встал и, стуча каблуками, направился к двери.
— Безобразие какое! Ногами еще стучит! — с деланной серьезностью заметил все тот же Пашка Гончаров. — Совсем не воспитан!
— Гончаров! — прервал его Дмитрий Яковлевич. — А вы не комментируйте, пожалуйста… А то вслед за ним пойдете…
Урок продолжался. Новикова Дмитрий Яковлевич тоже отправил на место. Его у доски сменил Талызин, но ненадолго — математик посадил и его.
— А что, собственно, случилось? — уже не скрывая своего раздражения, обратился он к классу. — Почему перестали учить уроки?.. Я спрашиваю, почему не учите?
Дмитрий Яковлевич долго говорил о том, что алгебра — это важный предмет и что ею нужно заниматься систематически. А потом Дмитрий Яковлевич подошел к доске и заключил:
— Ну, что же? Пойдем дальше… Верните Широкова.
Сережка, который на этом уроке оказался на первой парте, у двери, выбежал из класса.
В коридоре Широкова не было. Тогда Сережка прошел на лестничную клетку, но Леонида не оказалось и там.
«Где же он?» — подумал Сережка и направился на первый этаж. Там он увидел белобрысого. Широков стоял, облокотившись о подоконник, и смотрел на улицу.
— Иди! Он тебя обратно зовет, — подошел к нему Сережка.
— Кто зовет?
— Ну кто? Математик….
— Не пойду, — ответил Леонид и снова повернулся к окну.
— Ты чего? Иди! Он же зовет…
— Ну и подумаешь! Зовет…
Сережка оценил его независимость, но тем не менее продолжал настаивать:
— Иди, иди… Ты что?
— Ничего, — уже огрызнулся Леонид.
Однако через некоторое время они все-таки направились к классу.
На перемене Сережка пошел курить. В туалете уже дымили. Появился Пашка, подошел к Леониду.
— Дай закурить! — попросил он.
Леонид окинул взглядом присутствующих и сделал вид, что вопрос относится вовсе не к нему.
Пашка растерялся.
— Ты что, Мешок? Глухой? — спросил он, толкнув его в плечо.
— Отстань от него! — подошел ближе Сережка.
— Что? Что? — посмотрел на него Пашка. Сережка отшвырнул «Казбек», поднял плечи и, глубоко засунув руки в карманы, ударил его ногой:
— И больше к Мешку не приставай!
Закрыв почему-то глаза, Пашка несколько раз разрезал кулаками воздух, пытаясь нанести удар по невидимому Сережке, а потом присел на корточки. Он так и выскочил из туалета на корточках.
В коридоре их окружили.
— Что здесь происходит? — раздался неожиданно над Сережкиным ухом голос.
Это спрашивал завуч.
Павел Андреевич не мог не заметить той перемены, которая произошла в Сережке. Его глаза в этот день были более сосредоточенными, а сам он весь напряженным, словно в кулак сжался. Это мешало художнику — уходила непосредственность и та чуть уловимая удивленность, которая была в подростке раньше и которая была ему так нужна.
— Что у тебя случилось? — спросил он наконец Сережку.
— Ничего.
— Как ничего? Я же вижу…
— Ничего, — поморщился Сережка.
Павел Андреевич снова начал рисовать, но через несколько минут опять заметил:
— Нет! Не могу. Не то…
Сережка почувствовал себя виноватым, и Павел Андреевич это увидел. «Ладно, — подумал художник, — черт с ним сегодня, с сеансом! Не могу же я, в конце концов, заставить думать человека, если он не может…» Они помолчали. Павел Андреевич опять увидел, как смотрит Сережка на развешанные по стенам картины, словно хочет запомнить каждую из них.