Насчет настроения Сережка совсем не понял, и Павел Андреевич это почувствовал. Однако объяснить не сумел. Художник был убежден, что смотреть живопись надо учить так же, как учат читать и писать. Но как это сделаешь за один раз?
Из Третьяковки возвращались пешком. Миновали Каменный мост, Кремль, поднялись на улицу Фрунзе. Когда вошли на Суворовский бульвар, Сережка обратил внимание на уже почерневший снег.
Появились скамейки. На них сидели. Сережка посмотрел на человека, рядом с которым стояла авоська. Из авоськи между свертками и черным хлебом торчали две бутылки молока.
— Вот фронтовик ходил в магазин и решил завернуть на бульвар, — нагнулся к Сережке Павел Андреевич. — Отдыхает солдат…
«А почему фронтовик?» — подумал Сережка. Впрочем, догадаться было нетрудно — человек был одет в военную без погон форму, а руку заменял протез.
— Памятник когда-нибудь всем фронтовикам будет воздвигнут до самого неба, Сережа. Всем фронтовикам — и мертвым, и живым… Героические это люди! И долг они свой выполнили до конца. Вот у него, — кивнул Павел Андреевич в сторону скамейки, на которой сидел инвалид, — семьи, наверно, нет… Не успел до войны обзавестись, потому и ходит сейчас сам в магазин. Уважать их надо, помогать во всем, не обижать… Обидеть фронтовика легко. Ох как легко…
Он посмотрел на Сережку, который почему-то вспомнил Максима Матвеевича.
Может быть, потому, что сидящий на скамейке был чем-то похож на него — тоже в шинели без погон, а может быть, просто потому, что Максим Матвеевич, как и этот человек, был фронтовиком.
Ему припомнился Новый год, как тяжело вздохнул тогда мамин знакомый: «Значит, вон гонишь?»
«Не обижать. Обидеть фронтовика легко», — звучали в ушах слова Павла Андреевича. — «А я, значит, обидел…»
А еще он припомнил школу, драку с Пашкой и разговор с директором.
— А Эдуард Тихонович сказал, чтобы я без матери в школу не приходил, — произнес, наконец, Сережка фразу, которую долго готовил.
— Какой Эдуард Тихонович?
— Завуч…
К завучу Павел Андреевич не пошел, а отправился к директору. Видимо, вспомнил свою беседу с Татьяной Николаевной в той школе, в которой Сережка учился раньше.
Владимир Ананьевич встретил его приветливо, а когда узнал, что он не родственник Сережке, в его глазах даже мелькнула какая-то радость.
…Вся жизнь Владимира Ананьевича была связана со школой. Окончив педагогический институт, он начал работать учителем, потом завучем, а перед самой войной его назначили директором школы. Владимир Ананьевич часто вспоминал то довоенное время, ребят в белых рубашках апаш, девочек в неярких платьях из ситца. Они остались в его памяти взрослыми и серьезными. Может быть, потому, что сам тогда был моложе.
А потом началась война. На фронт его не взяли, и он остался директором мужской средней школы.
Мужская средняя школа военных лет… Во второй смене часто по вечерам не горит свет, и всех отпускают домой. В классах холодно. Не хватает угля топить помещения, и потому на уроках сидят в пальто. Только учителя не надевают пальто в рукава, а накидывают его на плечи. Внизу, в подвале, бомбоубежище. Там стоят некрашеные скамейки и иногда проводят занятия — как будто и вправду на улице бомбежка. На большой перемене приносят завтраки.
Завтраки… Засушенный бублик или булочка, да конфетка в придачу. Но как их ждут в классе!
В субботу на завтрак выдавалась двойная порция — за выходной день как бы… Некоторые завтраков в классе не ели, а, спрятав их в портфели или полевые сумки, которые так были модны в то время, несли домой. Мать шла с этим завтраком на рынок — нужны были деньги, а белая выпечка стоила дорого.
Мужская средняя школа… В ней всегда чувствовалась напряженность, как перед грозой. Так и казалось, что вот-вот что-то обязательно должно произойти, случиться. И случалось…
Со временем для Владимира Ананьевича стало уже обычным подписывать в милицию характеристики, отвечать следователям на вопросы и даже выступать в судах. Но он все равно никак не мог к этому привыкнуть.
Преступления ребят в основном были связаны с воровством, и главным образом воровством денег, карточек, продуктов. Реже случались хулиганства. Но они все-таки были, и даже серьезные…
Разговор Павла Андреевича с этим директором был совсем другой, чем с Татьяной Николаевной. Художник не стал ни о чем просить Владимира Ананьевича, а начал рассказывать о Сережке все, что знал, — рассказывать искренне, откровенно, эмоционально. Не мог уже, видно, говорить о нем по-другому. Павел Андреевич не оправдывал Сережку ни в чем, не защищал его. Впрочем, Владимир Ананьевич тоже уже многое знал о Сережке и потому, наверное, так часто кивал головой.