Когда художник закончил, он не поправил его ни в чем, ни о чем не спросил, а только сказал:
— Не бросайте Сережу. Не бросайте… Очень прошу вас…
В воскресенье у Павла Андреевича Сережка, как всегда, был усажен завтракать, потом все так же пережил несколько минут горькой зависти, пока Павел Андреевич и Вера Николаевна покурят, и снова оказался перед мольбертом.
Павел Андреевич рисовал его в этот день неторопливо, как бы взвешивая каждую черточку, которую проводил на бумаге. Снова закрались в художника сомнения, стоит ли писать «Арест партизана»? И закрались они не случайно. Сережка уже несколько раз заставлял Павла Андреевича задумываться над замыслом картины — появлялось порой в глазах подростка то, что обогащало и усложняло, вело к более интересному сюжету, вселяло сомнения и заставляло волноваться.
В комнате, как всегда, стояла тишина. Даже было слышно, как, прячась за мольбертом, Павел Андреевич водит карандашом по бумаге. Вот он сорвал лист, положил его рядом с собой на пол и принялся за другой. Вскоре с мольберта выпорхнул и этот.
— Думай, думай, Сережа, как я тебе велел… — говорил художник. — Думай…
И Павел Андреевич снова углублялся в работу.
Сережке уже порядком надоело стоять, молчать, думать. К тому же хотелось курить. Он даже несколько раз повернулся и очень удивился тому, что Павел Андреевич ничего ему не сказал на это.
Художник понял, что подросток устал окончательно.
— Все! Отдых! — Павел Андреевич отошел от мольберта. — Отдых, Сережа!
Сережка сорвался с места и с нескрываемой завистью посмотрел на Павла Андреевича, который достал из кармана сигареты.
С каким удовольствием Сережка выкурил бы сигаретку! Как бы затянулся он ее мягковатым дымком, который особенно чувствовал сейчас: уж очень долго не курил. Но курить здесь было нельзя, и он это хорошо понимал.
Потом Сережка снова позировал, и Павел Андреевич снова просил его думать.
Сеанс в этот день продолжался часа два. Правда, с перерывами, и даже большими, чем школьные перемены. Во всяком случае, так Сережке показалось.
— Скажите, а трудно быть художником? — спросил Сережка Павла Андреевича, когда они уже сидели в машине.
— Художником? — не ожидал тот вопроса. — Да как тебе сказать, Сережа… Видишь ли, в чем дело… Художник многое должен уметь… Уметь чувствовать, видеть, запоминать… Уметь любить людей, стараться, чтобы им было лучше. Художник в одно и то же время должен быть взволнованным и спокойным. Должен быть внимательным…
— А как это внимательным?
Художник улыбнулся:
— Ну, как бы тебе это объяснить?.. Вот возьмем, например, твою маму. Ты ее видишь каждый день, каждый день с ней разговариваешь… А обращал ли ты когда-нибудь внимание на то, какие у твоей мамы глаза, ресницы, руки?
«Руки? — удивился Сережка. — Почему руки? А какие руки у моей матери? Я их никогда не видел. Вернее, конечно, видел, но вот внимания не обращал. Он прав».
Дома Сережка первым делом взглянул на мать, потом перевел взгляд на ее руки.
«Ну и что? — отметил он про себя. — Глаза как глаза, руки как руки…»
Он не увидел уже привычной усталости ее взгляда и не заметил наметившуюся у глаз тонкую сетку морщин. Может быть, потому, что был уже вечер и было плохо видно. А вот руки ее он рассмотрел. Он рассмотрел их утром, когда она, придерживая крышку чайника, разливала чай. Он заметил, что руки дрожат… Сначала Сережка подумал, что это ему показалось. Вгляделся внимательней — дрожат. Он попытался отвести глаза, но не смог, а она, как показалось ему, заметила его взгляд и потому, наверно, так быстро вышла из комнаты.
Глава X
Теплое солнце уже совсем растопило проталинки. По улицам побежали прозрачные ручейки, и мокрые лавочки, окруженные лужами, заблестели в саду прозрачными зеркалами. Однако чувствовалось, что лужи скоро пропадут, уступив место земле и газонам, и вновь появятся лишь тогда, когда над садом будет идти дождь. Радостнее зачирикали воробьи, как бы приветствуя возвращающихся из теплых краев своих пернатых собратьев, и воздух наполнился пьянящим ароматом весны.
Хотя сеансы у художника, как казалось Сережке, теперь стали короче, усталость у него была той же. Особенно болела спина, вернее, она не то чтобы болела, а ныла и была какой-то затекшей. Ведь столько стоять, не двигаясь!
Как-то во время перерыва Сережка подошел к книжному шкафу. Наклонив набок голову, потому что только так можно было прочитать написанное на корешках, начал складывать: «Тео-дор Драй-зер»… «Ро-мен Рол-лан»… «Джек Лон-дон»…