Книг было много. Сережка давно хотел спросить, неужели Павел Андреевич все их читал. Однако, пересчитав на этот раз тома Горького и убедившись, что их ровно тридцать, как и было написано на последнем, он все-таки обратился к художнику с вопросом.
— А вы все эти книги читали?
Павел Андреевич сначала не понял, а потом, догадавшись, улыбнулся:
— Все…
Но Сережка все равно не поверил.
«Шутит, наверно, — посмотрел он на него, — потому и улыбается…»
Раздался звонок в дверь.
«Вера Николаевна, наверно, вернулась», — подумал Сережка, вспомнив, что она куда-то уходила. Но это была не она. Через открытую дверь он увидел женщину в косынке, повязанной концами назад.
— Ой! Павел Андреевич, — начала женщина. — Хорошо, что вы здесь! Помогите! У меня дверь захлопнулась! А там Антошка… Я пошла к мусоропроводу, а дверь-то и захлопнулась. Балкон у меня открыт, и окна тоже… А там Антошка…
Женщина побежала через комнату и перегнулась через перила балкона, стараясь убедиться, что на балконе этажом ниже ребенка нет. Павел Андреевич уже доставал инструменты.
Решение к Сережке пришло моментально. Что стоило ему, неоднократно ходившему по крыше своего дома, столько раз поднимавшемуся и спускавшемуся по пожарке, перемахнуть с одного этажа на другой? Балкон совсем рядом… Плевое дело! Надо только оказаться по другую сторону перил, повиснуть на них на руках и, раскачавшись, как можно дальше прыгнуть… Он так и сделал..
Оказавшись на цементном полу, Сережка поднялся, потому что упал на колени, и пошел в комнату.
В комнате мальчик играл в кубики и с таким усердием, что не сразу заметил Сережку, появившегося из балконной двери. Малыш сначала удивился, потом собрался заплакать, но Сережка быстро прошел мимо него в переднюю.
Входная дверь в этой квартире помещалась там же, где и Павла Андреевича. Подойдя к ней, Сережка легко повернул металлический кружок замка, за которым гремел инструментами художник, и открыл ее.
— Сережа?! Как?..
Художник растерянно смотрел на подростка, не зная, что и сказать. Он догадался обо всем. Догадалась и женщина.
Когда она вышла из комнаты, таща за собой упирающегося сына, то, подойдя к Сережке, тихо произнесла:
— Мальчонка!
И, взяв его голову обеими руками, поцеловала.
Рисовать Сережку в этот день Павел Андреевич уже не мог. «Что это? Смелость? Дерзость? — размышлял он. — Вот из этого, пожалуй, и рождаются характеры. А что, если бы он свалился?..» Художник даже передернулся от этой мысли. Он вышел на балкон и посмотрел вниз. Нижний этаж был от него на уровне трех-четырех метров и еще много метров оставалось внизу.
Когда они встретились в другой раз, Павел Андреевич сделал вид, словно ничего в последнюю их встречу не произошло — не было ни женщины, ни балкона. Сначала Сережка был удивлен его молчанием, а потом почувствовал, что есть в этом молчании что-то такое, что делает его взрослее, даже приближает в чем-то к Павлу Андреевичу.
Постояв немного посреди комнаты, художник подошел к мольберту. Попросил Сережку расставить в стороны руки и податься корпусом вперед, как будто он кого-то загораживает, и даже показал, как это нужно сделать.
Сережка сделал, но художнику не понравилось:
— Не так!
Попробовал еще раз — снова неудача. Еще раз расставил руки, еще…
— Вот! — почти крикнул Павел Андреевич. — Вот! Стой так!
Все началось сначала, Сережка стоял, а художник рисовал.
Снова, как и раньше, побежали минуты. Павел Андреевич, как всегда, молчал, бросая короткие взгляды на подростка, и торопливо водил карандашом по бумаге. Сережка почувствовал, как заныли плечи и как налились локти свинцом, а художник все рисовал и рисовал, меняя листы бумаги, и заканчивать совсем не собирался.
«Интересно, где будет висеть эта картина? — задал себе Сережка вопрос. — Неужели в самой Третьяковской галерее?
И вдруг ему захотелось, чтобы никто никогда не увидел бы этой картины или, во всяком случае, не узнал бы на ней его.
— Сережа! — строго заметил ему Павел Андреевич. — А ведь ты не думаешь! Вернее, думаешь, но не о том, о чем я тебя просил.
«Как это он догадался?» — удивился опять Сережка и изо всех сил стал стараться вернуться к заданной теме размышлений.
Прошло еще несколько минут, но Сережке показалось, что отстучал целый час. Стоять уже было почти невозможно, и он решился сам попросить сделать перерыв. Он уже было собрался с духом, чтобы сказать: «Давайте отдохнем…», как Павел Андреевич сам отложил карандаш.