— Штраф?.. Конечно, конечно, — заторопилась Вера Николаевна, снова открывая свою сумочку.
О том, чтобы Сережка возвращался в Москву один на электричке, они не хотели даже слушать.
— Я отвезу тебя на машине, — сказал Павел Андреевич и категорично пресек всякие Сережкины возражения. — Отвезу, и все!
— Может быть, сначала Сережка отдохнет у нас, пообедает, — предложил мужчина.
— Нет, нет, — запротестовал Сережка. — Мне надо в Москву… У меня же сегодня консультация…
Павел Андреевич понимал, что по-другому поступить Сережка не мог. Не окажись кольца в сумочке, подозрение пало бы на него. Нет, они, конечно, не захотели бы верить в то, что Сережка взял кольцо. Но куда же тогда оно могло деться, ведь единственный человек, который держал сумочку в руках, был он? Понимал это и Сережка.
Они снова, как и прежде, сели вдвоем в старенький «опель», и Павел Андреевич нажал на газ.
За окнами замелькали строения старого подмосковного городка. Дома были небольшие, в основном двухэтажные, и стояли совсем вплотную друг к другу, почти не отделяясь проездами и переулками.
— Троице-Сергиева лавра… — заметил Павел Андреевич, увидев, что Сережка не без интереса смотрит на монастырские купола. — Начали строить ее в пятнадцатом веке…
Художник хотел еще что-то рассказать Сережке о лавре, он тот перебил его:
— А правда, что кольцо бриллиантовое? — спросил он.
Павел Андреевич даже не сразу понял вопрос и потому немного помолчал.
— Да, настоящий бриллиант… — ответил он после паузы. — А знаешь, что это за кольцо, Сережа?
Художник легко повернул влево руль, объехал впадину.
— Это Ольгино кольцо… В конце нашего разговора тогда в больнице она вытащила из-под одеяла руку, сняла с пальца кольцо и, протянув мне, сказала: «Возьмите. Я вас очень прошу. Это кольцо из России. И я хочу, чтобы оно снова вернулось туда, в мою Россию… Ведь я скоро все равно умру…» Я пытался ее успокоить, не брал кольца, но она настаивала: «Возьмите. Это единственная просьба вашей соотечественницы. А еще и это возьмите…» Она достала из-под подушки деревянную табакерку, положила в нее кольцо и протянула мне. «Это последняя память о том партизане, может, там, на родине узнают имя этого человека…» Табакерка-то меня и убедила взять и кольцо вместе с ней. И я взял. А ночью Ольга умерла.
— А что за табакерка? — заинтересовался Сережка.
— Как, ты ее не видел у меня в студии? Ну в общем-то обычная табакерка, кустарное изделие начала века. Липовая коробка, на ней накладка перламутровая, голубки целуются. Ничего особенного. Но эта скромная вещь, Сережа, реликвия. Когда-нибудь по всей стране музеи будут памяти партизан, рядовых солдат войны.
Но последних слов Сережка не слышал. Взгляд его стал серьезным, сосредоточенным. «Голубки? Да ведь у деда на табакерке тоже были голубки… Были!.. Были?.. Ну и что? Мало ли одинаковых вещей бывает?.. Надо посмотреть, самому посмотреть…»
Сережкина задумчивость удивила художника. Очень он пожалел, что в руках у него руль, а не угольный карандаш. Вот оно то состояние, которого он так долго добивался от Сережки и заставал его лишь в недолгие секунды.
— Павел Андреевич! — прервал Сережка установившееся молчание. — А можно сначала к вам в студию на табакерку посмотреть?
В этой просьбе Павел Андреевич отказать не мог. И прибавил газ. Высокий зеленый лес по обеим сторонам дороги рванулся навстречу с усиленной скоростью.
В студии, когда Павел Андреевич протянул Сережке табакерку, у парня аж руки задрожали. Как похожа она на дедовскую? И голубок один без клюва. Только та вроде побольше была, помассивнее. И голубки наряднее.
«Та или не та? Хотя мало ли их, наверно, с голубочками, даже ломаными? — подумал он опять. — А вдруг та? Что тогда? Деда же в войну в деревне не было! А табакерку бабушка дяде Антону дала. Точно, дяде Антону, — вспомнил Сережка тот день, когда досталось ему от деда за краденый табачок. — Да нет, та табакерка больше была. Ну, конечно! Эта другая… Партизанская…»
— Сережа, что с тобой? — встревожился Павел Андреевич, заметив Сережкино беспокойство. «Вот ведь как прочувствовал всю историю, — с уважением к мальчишке подумал Павел Андреевич. — Неужели так бывает? И года не прошло, а совсем другой человек серьезный, вдумчивый». — А знаешь, Сережа, возьми ты эту табакерку себе, как память…
Сережка поднял глаза.
— Да нет! Не обо мне, конечно, память, о тех, кто погиб за всех нас, за меня, за тебя, за маму твою…