В деревню его провожали мать и Максим Матвеевич. Прежде чем Сережка переступил неширокий проем, отделяющий тамбур от асфальтового покрытия, Максим Матвеевич сунул ему сверток.
— Отдашь деду, — сказал он.
Вскоре мать и Максим Матвеевич вместе со всеми, кто был на перроне, поехали куда-то назад — вагон тронулся, а через минуту за окном оказались только рельсы подъездных путей. Потом снова появились дома. Город долго не кончался. Он будто не хотел выпускать поезд из своих каменных объятий и бежал вместе с ним. Наконец пейзаж начал меняться: показались поля, рощицы, сплошной линией потянулись деревянные домики.
Доехал Сережка, как ему показалось, быстро. Когда сошел с поезда, уставшее солнце уже не было жарким, как несколько часов назад. Легкий ветерок шевелил невысокие кусты, стоящие забором вдоль железной дороги. Наперебой трещали кузнечики. Сережка поднял голову и вспомнил деда, который говорил, что небо за границей совсем другое. «Какое же оно там?» Вскоре он уже спускался в низину и пошел в мягкой прохладе приближающегося вечера. Показался Настенькин лес, а потом обозначились и высокие журавли колодцев. Освещенная заходящим солнцем деревня так и горела малиновыми вспышками окон.
Подойдя к дому, Сережка обратил внимание на покосившееся крыльцо, опустившуюся дверь, которая даже задела пол, когда он ее открывал.
Дома была только бабушка.
— Внученька! Внученька приехал! — кинулась она к нему.
Серафима Григорьевна усадила Сережку на сундук, покрытый все теми же половичками, и стала расспрашивать:
— Ну, как вы там, в Москве? Что нового? Как мать?
Пришел дед, начали собирать ужин.
Петр Васильевич сидел невеселый, пил молоко, откусывая от большого ломтя хлеб, и молчал.
— Нездоровится нашему дедушке, — сказала Серафима Григорьевна. — Намедни так прихватило, что впору в больницу везти.
Дед, как заметил Сережка, и вправду начал сдавать. Он сгорбился, стал медленнее ходить.
Поужинав, дед пересел на стул, закурил из привезенной ему в подарок пачки. Голова его окуталась белым дымом.
— Жарко у вас там, в Москве? — поднял он глаза на Сережку.
— Очень. Даже душно бывает…
Петр Васильевич с удовольствием подумал о превосходстве деревни. «Конечно, здесь тоже бывает жарко, но все-таки не так…»
— Ну вот… А ты еще не хотел к нам приезжать…
Сигарета в его руках убывала. Пепел падал на брюки, на пол.
«Показать или не показывать? — решал Сережка. — А может быть, потом? Ну, конечно, потом… Сейчас уже поздно…»
Спать его положили в горнице. Серафима Григорьевна принесла простыню, одеяло.
— Не замерзнешь? — ударила она кулаком в подушку. — Под утро всегда свежо бывает. Хотя, пожалуй, нет, — ответила она сама себе. — Одеяло теплое, сама стегала…
Ощутив мокроватую прохладу простыни, Сережка накрылся до самых ушей. Пахло сеном. В закрытые окна смотрела луна. «А тогда, наверное, луны не было, когда партизаны постучались к Ольге, — вспоминал он рассказ Павла Андреевича. — Конечно, не было. Она б тогда их сама увидела…»
Проснулся он от неприятного скрипа дверей и громкого мычания коровы. Повернулся на другой бок. Хотел заснуть, не удалось — корова мычала методично, с равными перерывами.
Выгоняли стадо, а эти минуты в деревне всегда бывают неспокойными. Потом, правда, все стихает, и только слышатся глухие, как выстрелы, удары пастушечьего кнута. Но пропадают и они. Деревня снова погружается в тишину, как бы начинает досыпать, недовольная тем, что ее разбудили.
Сережка поднялся с кровати, подошел к окну, попытался открыть. Створки не поддавались. «С зимы не раскупоривали», — подумал он. Постояв немного, снова нырнул в мягкий пуховик и накрылся тяжелым одеялом.
Свежесть утреннего воздуха, проникающего с улицы, и аромат сена, который Сережка почувствовал еще вечером, должны были вернуть ему сон, но он не заснул.
Появившись в комнате, где бабушка уже громыхала ухватом, а дед все так же сидел на стуле, как будто и не поднимался с него со вчерашнего дня, Сережка ни с того ни с сего сказал:
— Смотрите, что мне Павел Андреевич подарил, — и он торопливо достал из кармана табакерку. — Партизанская…
Дед с бабушкой подняли на него глаза.
— Ее тот партизан обронил, которого повесили у нас в деревне.
— А ну-ка дай-ка сюда, — попросил дед. — Что-то уж больно знакомая вещица!.. Да какая же она партизанская?.. — разглядев ее со всех сторон, сказал Петр Васильевич. — Это моя табакерка… Вон и клювик у одного голубка отломан. Ты ж сам и обломил.
— Да ты что, дед? — неестественно улыбнулся Сережка, припомнив, очевидно, в эту минуту все свои сомнения, которые у него были. Он почему-то не захотел сейчас возвращаться к ним. Может быть, потому, что давно уже решил, что это не дедовская табакерка, а может, просто испугался чего-то…