…Японец был чем-то озабочен. Это легко угадывалось по сдвинутым ниточкам бровей, морщинам, перерезавшим его неширокий лоб, заметно двигающимся большим красным ушам. «Чудной он какой-то сегодня», — отметил про себя Сережка и чуть было не улыбнулся. Однако, увидев, что Японец хочет что-то сказать, сделался серьезным, тем более что заметил у него под мышкой сверток.
— Бобочку, Серега, до завтра смогишь затырить? — тронул рукой сверток Японец.
Сережка знал, что бобочка — это рубашка, так же, как лепень — костюм, гаврилка — галстук, а ботинки — корочки… Японец объяснил как-то.
— Смогу.
Парень протянул ему сверток.
— До завтра… Завтра притаранишь… Лады?
Сережка кивнул головой и, как бы взвесив сверток на ладони, сунул его за пазуху. Они постояли еще немного, все так же наблюдая за малышней, а потом Японец протянул ему руку:
— Молоток ты, Серега. Мазу за тебя всегда буду держать…
И, не сказав больше ни слова, пошел в сад своей бесшумной походкой, будто крался куда-то.
А малышня все так же безуспешно пыталась запустить змея. Но, наверно, потому, что ветра не было, отправить в небо плотный квадратик не удавалось. Змей только волочился по земле, поднимая пыль.
Дома матери не было, соседки тети Наташи тоже. Сережка обошел квартиру, осматривая ее так, словно видел в первый раз, и сунул сверток в чулан. «Там надежно», — решил он, но тут же усомнился, взглянув на закрытую комнату. «Вот если бы туда затырить…»
Третья комната в их квартире уже несколько лет пустовала. До войны в ней жила семья: дядя Митя, тетя Клара и маленькая Маринка, смешная толстая девочка с черной до самых глаз челкой. Но в начале войны дядю Митю взяли на фронт, а тетя Клара с Маринкой уехали куда-то на Урал, к родственникам. С тех пор комната и была закрытой.
Раздался звонок. «Кто это?» — подошел к двери Сережка и, открыв ее, увидел участкового…
Федор Трофимович стоял, вытирая платком лоб, и тяжело дышал. Было видно, что трудно ему подниматься на пятый этаж пешком.
«Ну, Гарик… — сразу же насторожился Сережка. — продал все-таки… А может, участковый из-за карт или рубашки?..»
Федор Трофимович прошел в комнату, снял фуражку и молча сел за стол. Он так и прилип животом к скатерти, копошась в своей папке.
— Ну, рассказывай, — положил перед собой лист белой бумаги участковый, — рассказывай все, как было.
Сережка, как всегда, начал медлить.
Сколько раз его выручала эта медлительность, при которой можно было над чем-то подумать, что-то взвесить, а главное, сообразить: как лучше ответить. Этот прием его еще никогда не подводил.
— Рассказывай, рассказывай, — продолжал Федор Трофимович, видя, как Сережка затягивает с ответом.
— А что рассказывать?
— Куда вы его дели?
— Кого дели? — спокойно спросил подросток.
— Будто уж не знаешь… — покосился на него участковый.
— Не знаю.
Сережка смотрел ему прямо в глаза, и участковый поколебался.
«Может, он и вправду там не был?»
— Кого дели-то? — повторил Сережка.
— Кого, кого, — уже поморщился участковый. — Барана! Вот кого…
Сережка даже рассмеялся, решив, что Федор Трофимович просто шутит. Но участковому было не до шуток.
Вчера вечером из магазина, который находился внизу, украли баранью тушу.
— С черного хода вытащили, — пояснил участковому директор магазина. — Туши, как привезли, так мы их вот здесь сложили, — показывал он. — А эта дверь была открыта. Так вот… Видели, как какие-то пацаны тащили тушу. Но когда выбежали, их уже и след простыл.
Узнав о случившемся, Федор Трофимович пошел по своим знакомым и Сережку обойти, конечно, не мог. Однако поняв, по какому делу к нему явился участковый и почувствовав себя невиновным, Сережка перешел в наступление:
— Да что я?! Хуже других, что ли? Что вы ко мне-то пришли? — Он даже постарался сделать вид обиженного, но это у него плохо получалось — только неестественно сдвинулись брови и вытянулись губы, а голос звучал все так же грубо: — Почему вы думаете, что я?.. Других разве нет?
— Парень ты такой… Вот в чем тут дело… — негромко заметил ему участковый. — И не кричи, пожалуйста… Ну а если не ты — так не ты… Разберемся…
— Ну и разбирайтесь, — не унимался Сережка. — А ко мне-то зачем приходить?
— Парень ты такой… — повторил Федор Трофимович. — Вот зачем…
После ухода участкового Сережка включил радио. Диктор сообщал, что с тридцатого апреля в Москве отменяется затемнение, потом женский голос начал говорить о предпраздничных первомайских собраниях.