Роман Романович задумался о будущем, которое опять затуманилось. А Липский звонил ему: «Моя фамилия будет стоять перед твоей!» «Почему?» — спрашивал его Купченко. «Так по алфавиту», — говорил Липский. «Ивритскому, что ли?» — ехидно спрашивал Купченко.
Роману Романовичу не хотелось думать о погружавшемся в туман будущем. Он только вздыхал: Липский медленно, но упорно сходит с ума. Или намеренно сводит в болото сумасшествия Романа Романовича.
А вскоре он просто-напросто взял да украл еще новенькую тогда машинку — это мягко блестевшее серой эмалью электрическое чудо. Попросил, ссылаясь на то, что нужно поправить пару эпизодов, и не вернул, зажал с концами…
Негромко, но довольно ощутимо отозвались в корпусе авиалайнера выплывшие из его чрева шасси. Что-то говорила стюардесса, наклонившись над Александром Борисовичем. Он открыл глаза и привычно осмотрелся: ремень безопасности был застегнут, столик убран…
— Нет, — сказала стюардесса, — вы законопослушный пассажир, но на лице у вас была такая грусть, что мне захотелось сказать вам доброе слово. Вам что-то печальное снилось?
— Вы ошибаетесь, — негромко произнес Турецкий, — мне снилось, что недостойный будет наказан, а чистого человека причислят к лику святых.
— Да, — сказала стюардесса, — так бывает во сне.
— Я сделаю это наяву. Я сделаю это в жизни, такой же реальной, как истинно то, что мы с вами садимся в аэропорту города Великого чаепития.
Стюардесса улыбнулась:
— У вас хороший английский.
— Да, мэм, вы угадали: я из России, я упрямый.
— Бог будет с вами, мистер русский.
Самолет плотно прижался хорошо вулканизированной резиной к полю Бостонского аэропорта. И вскоре Турецкий решительно шагал по «рукаву». В памяти возникла извиняющаяся улыбка Романа Романовича: «Знаете, Липский в конце концов начисто забыл о том, что мы писали роман в четыре руки. А я помнил, что каждый раз, уступая мне место за письменным столом, он говорил: «Садись скорее, Рома, а то сиденье остынет». Вы знаете, господин Турецкий, он забыл обо всем, что нас когда-то связывало. Вот забыл и вернуть машинку. Да, я вам об этом уже говорил, и вот только потом, много лет спустя, когда в суде разбирали вопрос об авторстве громко прошумевшего по всему миру нашего романа, я понял, почему Липский, как любят говорить сейчас у нас в России, «приватизировал» мою машинку. Он не хотел оставлять следов даже от кончиков моих пальцев на квадратных клавишах «Ай-би-эм».
Прямо перед Турецким бежала лента эскалатора, но он, сам не зная почему, стал подниматься по соседствующей с эскалатором лестнице. Каждый шаг Александра Борисовича сопровождался пропущенным через сжатые зубы словом: «Сука» — шаг, «Подонок» — шаг, «Дерьмо!»— еще один шаг… Это же надо так накрутить себя, злобно и с огромной силой, чтобы сжечь собственную память, а на пепелище выстроить чужую историю. До встречи с Купченко Липский ничего не знал из того, о чем они писали в своем романе. Всякие там медико-биологические и баллистические экспертизы, дознания, оперативно-розыскные мероприятия… Липский записывал эти термины на клочках бумаги и заучивал их. Для чего? А чтобы потом бросаться этими словами в зале заседания суда, суда уже не из их романа, а из жизни: «Слушается дело «Липский против Купченко».
«И все-таки талантливой оказалась сволочь!» — еще один шаг.
Восемь шагов подряд. Еще три шага. Наконец лестница осталась позади, и Турецкий во весь голос грязно выругался на чистом русском языке.
4
Александр Борисович нацепил на верхний кармашек пиджака табличку с выведенным на ней крупными красными буквами словом «Тур», подхватил сумку и направился к выходу. Пассажиров было совсем немного, и его заметить было нетрудно.
И действительно, от никелированного ограждения ему призывно помахал рукой незнакомец, чем-то отдаленно — вот же все-таки влияние профессии! — напоминающий Майкла Майера. Он был так же невысок, но, видимо, крепок в кости, словно агентов доставали из одной коробки, только вот волосы у него были не зачесаны на пробор, а кучерявые, словно у блондина-цыгана. И глаза — темные такие сливы.