«У Ольги Аполлоновны жить больше не буду», — мелькнула мысль, и парень обрадовался ей. В соседней комнате шуршал бумагами Певник, он составлял очередную сводку погоды. Юра вышел на крыльцо и подставил разгоряченное лицо свежему ночному ветру.
Тихо журчала под нависшими ольхами Вить, а неподалеку, в шалаше, светил веселый огонек.
1955
СЕМНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Перевод Е. Мозолькова
Давно уже из всех цветов я больше всего полюбил сирень. Она расцветала как раз в дни наших школьных экзаменов. Букет розово-синих цветов всегда стоял на столе, застланном красной скатертью. За столом сидели строгие экзаменаторы, а на столе аккуратно разложены билеты. Сверху они все были одинаковые. Какой выбрать?
Подходя к столу, я всегда волновался. В такие минуты я не замечал сирени, хотя стояла она под самым моим носом. Зато после экзаменов ее запах до самого вечера пьянил мне голову.
Моя семнадцатая весна была щедра теплом, цветами и теми чудесными днями, когда, казалось, сама земля поет песню солнцу, жизни, высокому синему небу.
Никогда сирень еще не расцветала так, как в нынешнем году. Она озерками синела в садах, палисадниках, в нашем пристанционном скверике. Но сирень этой весной не волновала и не радовала меня.
Впервые за многие годы мне и моим товарищам не нужно было сдавать экзаменов. Не было и учителей, которые учили нас в школе. Они ушли на фронт и воевали под Ржевом или под Севастополем, а на фасаде нашей школы трепетал чужой флаг с черной свастикой. Там разместился теперь немецкий комендант. Он не думал о том, что нам нужно учиться, комендант заботился о другом. Он вывесил приказ и за его невыполнение угрожал смертной казнью. Он обещал смерть всем, кто прятал огнестрельное оружие, кто распространял враждебные слухи о непобедимой германской армии, кто появлялся на улице в ночное время.
Что касается меня и моих друзей — Тишки Дрозда, Миколы и Сымона Битюгов, то мы пока что добросовестно выполняли только последний пункт приказа — мы ходили по улицам только до одиннадцати часов вечера.
Чаще всего мы наведывались в наш пристанционный скверик. Под вечер там всегда собиралась молодежь. На лавочках сидели девушки и парни. Они разговаривали и даже иной раз смеялись, как будто на свете не было ни коменданта, ни войны. Иногда в скверике скрипела гармонь, и на заасфальтированной еще до войны площадке начинались танцы. Из нашей четверки никто ни разу не пошел танцевать. Мы считали, что веселиться в такое время, когда идет война, когда льется кровь, более чем постыдно.
— Изменники, — со злостью глядя на танцующих, шептал Микола Битюг. — Нашли время веселиться, гранату бы сюда.
— Не нужно разбрасываться гранатами, — обрезал Миколу Сымон Битюг.
Микола, который всегда высказывал самые крайние взгляды, хмурился и замолкал, а в глазах Тишки Дрозда вспыхивали веселые огоньки. Тишка любил посмеяться, любил веселые истории, и теперь, после слов Сымона, он, быть может, рисовал себе картину, как длинный, нескладный Микола швыряет гранату в танцующих девчат.
Несмотря на различие взглядов и характеров, мы все четверо сходились на одном: нельзя сидеть сложа руки, нужно действовать. Мы считали себя боевой группой, и для этого имелись все основания. На вооружении числились: винтовочный обрез, две «лимонки» с капсюлями, полпуда аммонала и кусок бикфордова шнура. Мы были озабочены планами дальнейшего вооружения и в скором времени собирались объявить германскому фашизму беспощадную войну.
Веселье в скверике продолжалось недолго. В половине одиннадцатого на аллее появлялась здоровенная фигура полицейского Кирилла Сехмана, и все знали, что надо расходиться. Кирилл здесь, в скверике, чувствовал себя значительной особой. Он ходил важный, надутый и время от времени поглядывал на свои ручные часы, которые недавно раздобыл.
Тишка, глядя на полицейского, смеялся приглушенным смехом, и мы, от греха подальше, шли домой. Мы хорошо знали, что за птица Кирилл Сехман. До войны он стоял в дверях клуба контролером, но обокрал кассира, и его судили. А теперь он снова откуда-то выплыл и служил немцам.
По нашему мнению, все мы четверо были хорошими парнями. Мы ни разу не поддались на приманку юности: не танцевали и не знались с девчатами. Мы готовили из себя борцов, беспощадных, мужественных, упорных. И хотя по земле шла весна и так заманчиво расцветала сирень, мы держались стойко, откладывая сердечные дела на послевоенное время.