Первым изменил нашему общему делу я. В то время когда шла война и когда там, на фронте, умирали настоящие герои, я, человек, который не совершил еще ни одного подвига, влюбился самым позорным образом.
А все началось вот с чего. Однажды в скверике я увидел незнакомую девушку. В белом платьице и в белой шляпке, она сразу бросилась мне в глаза. Она совсем не была похожа на девчат, которых я встречал прежде. Держалась смело и, болтая что-то веселое, звонко смеялась.
Я проходил мимо девушки с самым независимым видом. Я не бросил в ее сторону ни одного приветливого взгляда и вообще старался на нее не смотреть. Я считал ее пустой, никчемной, недостойной внимания и в душе сурово осуждал ее за беззаботный смех и звонкое щебетанье. Как могла она смеяться в такое время?
Конечно, девушка в белом платьице ничего не знала о моих обвинениях. Она каждый вечер приходила в скверик, ее живые синие глаза весело смотрели на мир, и она, как будто назло мне, звонко щебетала.
Я кипел возмущением и гневом. Дело в том, что хоть я еще и не совершил подвига, но в глубине души считал себя способным на него. В воображении я рисовал себя в героических ролях. Вот я на глазах у девушки убиваю немецкого коменданта, убиваю Кирилла Сехмана, убиваю целый десяток фашистов, наконец падаю убитый сам.
«Белая» девушка перестает смеяться, в ее глазах восхищение, отчаяние, мука. Она плачет, обвиняет себя за свой смех. Она становится другой.
Один раз девушка пришла в сквер с цветами. В ее руках дрожала лепестками сирень. Она держала цветы так бережно, как держат драгоценность. Спустя некоторое время я услыхал, как она пела. Ее голос я узнал бы среди тысячи голосов.
И вот скоро я почувствовал, что мне некуда деться от живых синих глаз под белой шляпкой и звонкого голоса этой чудесной девушки. Ее образ стоял перед моими глазами, где бы я ни был, что бы я ни делал. Я уже не мог прожить дня, чтобы под вечер не пойти в скверик.
Я стал задумчивым, рассеянно отвечал на вопросы своих друзей, и, конечно, они заметили мое душевное состояние.
— Ты это что ж, Тимоха, может, хочешь в кусты? — грозно подступил ко мне однажды Микола Битюг. — Что-то ты крутишь, прячешься от нас. Каждый вечер в сквере торчишь. Ты воду не мути, скажи правду. Испугался?
Я чуть не бросился на Миколу с кулаками, чтобы смешать его с землей за такие дурные мысли. Тишка Дрозд мирил нас после ссоры целый час. Друзья вздохнули с облегчением, когда увидели, что отступаться от них я не собираюсь. И все же я не мог рассказать им правду.
Скоро я уже знал имя девушки — Стася. Недавно ее прислали откуда-то работать в нашу аптеку. Там же, в аптеке, в домике, спрятанном в зарослях сиреневых кустов, Стася и жила. Мне было неприятно, что она работает в немецком учреждении. С другой стороны, я пытался оправдать ее, убеждая себя, что аптека в конце концов не такое уж фашистское учреждение. Может, ее принудили работать, может, без работы ей нельзя. Ведь она живет одна, без отца и матери.
Я неслышно повторял имя Стаси тысячу раз в день, оно звучало в моих ушах, как музыка. Я думал о необыкновенной девушке часами, придумывая разные варианты нашего разговора, нашей встречи. Но пока что никакого разговора не было, я не сказал своей любимой ни одного слова. Я приходил в скверик и, завидя Стасю, чувствовал, что сердце мое начинает биться, как птица, пойманная в силок.
Однажды, когда я проходил мимо скамеечки, на которой сидела Стася со своими подругами, девушка окинула меня быстрым взглядом. Мне показалось, что в ее глазах искрится насмешка. Мое лицо горело от стыда, мне в тот вечер было больно и обидно, как никогда. Ничего не сказав своим друзьям, я подался домой. И тут по дороге к родной хате, в одиночестве, я как-то неожиданно впервые посмотрел на себя со стороны, чужими глазами.
Да, вид у меня был довольно-таки смешной. Он никак не подходил для того, чтобы знакомиться с этой чистой, «белой» девушкой. На ногах у меня было нечто вроде ботинок. Какие-то немыслимые черепахи, широкие, разлезшиеся. Почему я не замечал раньше, что мои штаны давно пора натянуть на чучело в огороде? Они имели две заплаты на коленях и вдобавок еще два огромных окна сзади. Что касается рубашки — я из нее давно вырос; то, что у меня были засучены рукава, мало помогало делу. Эх ты, кавалер, влюбленный рыцарь!
В ту ночь я не спал — искал выхода из своего положения и не видел его. Другой одежды у меня не было, а заработать денег и купить костюм было невозможно. Это меня немного успокоило, а тоненькая чистая девушка сделалась далекой и чужой. «Пусть ходит в своем чистеньком платьице, — мстительно думал я. — Дело же не в шляпках и платьях. Нашлась княгиня!»