В те далекие годы я смотрел на учителей как на какие-то высшие существа. Я не допускал даже мысли, что они могут, как самые обыкновенные люди, ошибаться или делать что-нибудь плохое. Я твердо верил, что они живут какой-то особой, идеальной жизнью.
В своем домашнем быту учителя представлялись мне такими же строгими и умными, как на уроках. Раз они учат нас трудолюбию, правдивости, честности, то и сами должны быть такими.
Поведение Рашели, которая хвалилась, что целых два года работала в школе, противоречило моим представлениям об учителе. И я не хотел считать ее учительницей. Но она все же была его, в этом мне пришлось убедиться. Она знала наизусть множество стихотворений, прочитала очень много книг. Иногда Рашель проверяла Пекины тетради, и я увидел, что она не пропускала ни одной самой маленькой ошибки. Она очень хорошо знала все грамматические правила и, не заглядывая в словарь, говорила, как нужно писать то или иное слово. Я не помню, чтобы Рашель хоть раз ошиблась.
Мы с Пекой учились примерно одинаково. Он по-прежнему писал русские диктанты лучше, чем я, но в знании других предметов я ему не уступал. Уроки мы готовили вместе, на нашей половине хаты, и задачи, которые задавали нам на дом, мы делили пополам и решали каждый свою часть, а потом друг у друга переписывали решение. Так же мы поступали и с немецким переводом. Еще лучше шло дело с устными предметами. Один из нас читал, а другой слушал. Затем мы закрывали книгу и, помогая друг другу, вспоминали и пересказывали прочитанное.
Благодаря этой придуманной нами системе на подготовку уроков мы тратили не более двух часов. Все остальное время отдавали книгам. Хозяйственные хлопоты с Пеки были сняты, так как теперь Рашели помогала моя мать. Под видом подготовки уроков мы длинными осенними вечерами глотали книгу за книгой. Мы читали все, что попадало под руку. Рашель об этом, конечно, не догадывалась. Она никогда не позволила бы Пеке читать книги, которые не имели никакого отношения к школьной программе.
Пека мне очень нравился, но я не понимал его отношений с Рашелью. Он жил какой-то двойной жизнью. Дома, вблизи сестры, он такой был тихий и покорный, не повышал голоса и не смеялся. На улице или в школе менялся на глазах. В нашем пятом классе Пека был, пожалуй, самый шаловливый мальчик, он боролся с одноклассниками, бегал по партам, давал каждому прозвище. Однажды он даже разбил до крови нос ученику четвертого класса за то, что тот назвал его конопатым. У Пеки действительно все лицо было в веснушках. Обижаться за прозвище ему не следовало бы, потому что сам он давал прозвища другим. Мы еле уговорили пострадавшего мальчика не жаловаться директору, так как Пеке грозила большая неприятность.
Эта несдержанность друга не нравилась мне. Я его так и не мог понять. Если он действительно такой горячий и смелый, почему же боится своей Рашели? Почему он дома один, а в школе другой?
Иной раз мне казалось, что Рашель очень хорошо знает своего брата и потому старается держать его в руках. Недаром же она учительница. По вскоре пришлось отказаться от этой мысли. Рашель не интересовалась никем, кроме самой себя: она, правда, любила всех поучать и осуждать, но делала это просто так, по привычке.
Вообще Пекина сестра задала мне загадку, которую я долго не мог разгадать. Должно быть, из-за нее я стал внимательней присматриваться к учителям, которые нас учили, находя иной раз в поведении нечто такое, что не совсем соответствовало моему представлению об их абсолютной идеальности. И тогда, в пятом классе, некоторые учителя перестали быть для меня божествами. Я стал замечать, что у каждого из них свой характер, свои привычки и даже свои собственные особые требования к ученикам. Даже сердились учителя за нарушение дисциплины по-разному.
Пожалуй, наибольшим уважением из всех наших педагогов пользовался преподаватель русского языка Григорий Константинович. О его строгости и требовательности ходили легенды. Помню первый урок. Высокий черноволосый Григорий Константинович вошел в класс спокойным, размеренным шагом. Он не сразу поздоровался с нами, а сначала долгим, внимательным взглядом обвел класс, словно оценивая, чего стоит каждый из нас. Весь урок учитель знакомился с нами. Он расспрашивал, что мы читали, какие книги нам нравятся, где работают наши родители. Только на третий день занятий состоялся тот знаменитый диктант, который почти весь класс написал плохо. Объяснял Григорий Константинович все очень просто и доходчиво. Его нельзя было не понимать. Отметки ставил справедливо. Он мог поставить «удовлетворительно» и за восемь ошибок, если видел, что ученик растет. И, наоборот, резко снижал отметку тому, кто в новом диктанте делал ту же самую ошибку, что и прежде. Я не помню, чтобы Григорий Константинович когда-либо кричал. Он, казалось, совсем спокойно вызывал виноватого и начинал его урезонивать. Он не ругался, не оскорблял ученика, но когда начинал говорить, то слышно было, как бьется муха об оконное стекло.