— Пека не плакал, когда его били, — еще раз сообщил мне Кузя. — Он толстый, и ему совсем не больно.
Василь и Филипп после этих слов еще глубже забились в угол. Они не разделяли оптимизма Кузи. Каждый из них помнил за собой кое-какие грешки, и на печи в этот вечер царила тревожная, невеселая атмосфера.
— Ишь, притихли, — заметил отец. — Вас бы вот так причастить резиной перед воскресеньем, может, перестали бы грызться.
На следующий день мы с Пекой помирились. Он ни словом, ни одним движением не показал, что его вчера били. Я также сделал вид, что ничего не знаю. Все было бы хорошо, если бы не Кузя, который сунул свой сопливый нос в это дело.
— Тебе, правда, не болело, когда дядя бил? — спросил Кузя. — По цом тебя он бил?
Я впервые дал Кузе шлепка, и он захныкал. Пека выбежал из хаты. На его глазах были слезы.
Нет, я не завидовал Пеке. Он нравился Лине, лучше, чем я, одевался, вкуснее ел, у него были блестящие «снегурочки», но я ему ни капельки не завидовал.
Пека вел себя в школе все хуже и хуже. Он стал нервным, во всяком, даже самом безобидном слове видел насмешку над собой и никому ни в чем не уступал. Иногда он носился по классу, как вихрь, смеялся, выделывал разные выкрутасы. Но шутил Пека зло. Он бросал девочкам в чернильницу пауков, сочинял обидные стишки, выуживал и рассказывал всем чужие секреты. Учился он по-прежнему хорошо, и поэтому учителя многое ему прощали, но по дисциплине во второй четверти хорошей отметки Пеке все же не поставили.
— Мы перехвалили вас, Матюшенко, — сказал Григорий Константинович на классном собрании. — Это же срам: вы один из всего класса пишете на «отлично» диктанты и так плохо себя ведете. Придется поговорить с вашими родителями.
Пека сидел, опустив голову. Мне было жаль товарища, но я не мог ему ничем помочь. Я никому не сказал, что его дома бьют, и он платил мне за это благодарностью. Меня он никогда не задевал ни своими колкими шутками, ни насмешками.
В следующую субботу Семен Борисович снова угощал Пеку резиновым шлангом. Теперь, вероятно, за то, что он не принес в дневнике хорошей отметки по дисциплине.
— Ты не рассказывай никому, — уже не таясь, попросил меня Пека. — Я до лета потерплю, а потом уеду куда-нибудь.
— Куда? — испуганно спросил я.
— А что? Мне уже будет четырнадцать лет. Поступлю на какой-нибудь завод. Ты только молчи.
В третьей четверти ничего не изменилось. Пека на переменках поднимал вверх ногами весь класс. Каждый день он выдумывал что-либо новое. Вызывали в школу Рашель, записывали в дневник замечания, но Пека не обращал внимания ни на что. Он стал такой колючий и резкий, что казалось, мстил всему свету.
С Линой отношения у Пеки испортились, она стала избегать его общества. Девочка во второй половине года резко изменилась. Прежде она была первой резвушкой в классе, а по части разных выдумок могла поспорить с самим Пекой. Теперь Лина редко бегала по классу и хохотала. Она стала какой-то задумчивой, грустной и все переменки простаивала у окна, вглядываясь в простор, открывавшийся взору с высоты второго этажа.
Я знал, что Лина на два года старше меня и Пеки. Если бы не переезды семьи с места на место, девочка училась бы уже в седьмом классе. Но почему Лина перестала дружить с Пекой, я не знал. Она ведь и раньше была старше его. В душе я немного радовался, что Лина не обращает теперь никакого внимания на Пеку. Но эту радость я прятал за внешним безразличием к Лине.
Однажды в нашей школе произошел один необыкновенный случай. Собаки загнали на школьный двор хорька. Они так на него наседали, что зверек вбежал по каменным ступенькам и бросился в коридор. Здесь погнались за ним мы и бегали до тех пор, пока хорек не вскочил в печку, дверца которой была открыта. Оттуда он посматривал на нас злыми зелеными глазами и шипел, словно кот. Когда мы начали тыкать в печку палками, он полез в трубу. Мы хотели взять его живым, а он ни за что не хотел сдаваться.
— Мы его сейчас поджарим, — спокойно сказал Пека, доставая из портфеля две исписанные тетради. — Давайте, у кого есть ненужная бумага. Выскочит из печи, как миленький.
Мной овладела бешеная злоба, в первое мгновение я не мог даже слова выговорить и схватил Пеку за грудь.
— Ты ведь знаешь, что хорек живой и ему будет больно! — кричал я в лицо Пеки, который был для меня теперь прямо-таки ненавистен. — Тебе же больно, когда тебя бьют.
Пека сразу увял. С перекошенным от страха лицом он вырвался из моих рук и, опустив голову, молча пошел к выходу. Ребята удивленно посмотрели ему вслед. Желание ловить хорька пропало, и все отошли от печки.