Еще больше не нравилась нам Агриппина Ивановна как классный руководитель. Она не интересовалась нашими наклонностями, характерами, переживаниями. Она, кажется, знала и твердила нам только одно: каждый ученик должен вести себя примерно, а учиться хорошо. Но от этого мы почему-то не становились лучше.
Класс очень быстро дал оценку Агриппине Ивановне.
«Далеко ей до Григория Константиновича, — было единодушное мнение. — Какая-то она кислая!»
— Палка, — сказала однажды о ней Лина.
Мы с Пекой молчали.
Пека ходил печальный, учился он значительно хуже, чем в начале года. Многие в нашем классе уже заметили, что он не любит и боится своей сестры. Об этом каким-то образом догадались и учителя. Я заметил: географ, ботаник и особенно учительница немецкого языка лучше стали относиться к Пеке. Они старались ободрить его и при всяком удобном случае сказать о нем доброе слово.
Наступила весна. Она в том году выдалась теплая, ранняя. В апреле уже ярко светило солнце, девочки каждый день приносили в класс букетики курослепа.
Пека с приходом весны почувствовал себя свободней. Почти по всем предметам шло повторение, и он, надеясь на свою память, не брался за книги. Агриппина Ивановна ослабила свой контроль над ним. Может, она готовилась к урокам, проверяла наши тетради, а может, была какая-либо иная причина. И Пека почти не бывал дома, он бродил по местечку, часами простаивал на станции, провожая завистливым взглядом поезда. Они мчались не останавливаясь.
Толстый Семен Борисович по-прежнему неделями пропадал в районе. В его отсутствие к Агриппине Ивановне стал часто заходить Милантий Козельчик, наш физкультурник. Милантия Иосифовича мы не считали за учителя, да он и не был им. Козельчик работал массовиком в клубе, и его пригласили проводить в школе спевки и физкультуру, потому что преподавателя по этим предметам найти не могли. Отпущенное на физкультуру время мы прогуливали — Милантий Иосифович гимнастическими упражнениями не очень интересовался. Он больше нажимал на разные игры. Ребята в играх участвовать не хотели, и преподаватель занимался с одними девочками. Он заводил хоровод и, пританцовывая своими длинными ногами посреди круга, подпевал: «А лягушки скачут так, так лягушки скачут…» Девочки кружились и смеялись от удовольствия, а мальчики, стоя поодаль, посмеивались над девочками и физкультурником. За длинные ноги Милантия Козельчика прозвали «аистом», и это прозвище прижилось.
Аист стал частым гостем в нашем доме. Иной раз из комнаты Агриппины Ивановны доносилось треньканье гитары и пение. Два или три раза наша квартирантка посылала Пеку за водкой. Мне было неприятно, что Милантий Козельчик ходит в наш дом. Но я старался об этом не думать. Я думал о Лине. Мы по-прежнему никогда не ходили вместе из школы и не разговаривали наедине. На нашей улице она никогда не появлялась. Я был рад этому. В ее присутствии я, вероятно, не отважился бы плести, что придет в голову, дурачиться и чувствовать себя вольным казаком. Меня пугала даже мысль, что девочка может подумать обо мне нехорошо.
Проходя однажды мимо гостиницы, я увидел в окне ее квартиры свет. Окно закрывала занавеска, и рассмотреть с улицы, что делается в комнате, нельзя было. Мне так сильно захотелось посмотреть на Лину, что я не мог преодолеть соблазна. Я перескочил низенький заборчик, отделявший гостиницу от улицы, и, став на цыпочки, прильнул к окну. Лина стояла в синем простеньком платье возле стола и что-то утюжила. Волна еще неизвестной мне прежде нежности залила все мое существо, и я отскочил от окна.
В тот вечер мне было и грустно и радостно. В душе жило чувство, что я расстаюсь с чем-то обычным, спокойным и вступаю в полосу жизни, которая неизвестно что обещает. И впервые я пожалел в тот вечер, что мне всего только тринадцать лет.
Дома мы с Пекой готовили уроки, и я еле дождался, когда он уйдет спать. В тот вечер я написал стихотворение. Оно посвящалось Лине и вылилось из моей души как-то само собой:
Мне захотелось зарифмовать слово «Лина», которое звучало так приятно и звонко. Нашлось множество чудесных рифм — дивчина, малина, долина, калина. Но написать на бумаге имя девушки я не решился и сверху написал только одну букву «Л».
Я, конечно, не собирался отдавать или даже показывать это стихотворение Лине. Мне просто было радостно от мысли, что я могу тайно от всех разговаривать с ней.