— В город поеду, — решительно шептал Пека. — Поступлю учеником на завод, я рослый, примут. Ты можешь потом приехать, если боишься. Я тебе письмо пришлю.
— Пропадешь ты, — уговаривал я товарища, страшась его решительности.
— Не пропаду, не маленький. Там меня никто не будет бить, называть дармоедом. А ты согласен?
— Надо еще подумать, Пека, — пытался я уговорить товарища. — Сдадим экзамены, тогда посмотрим.
— Нечего смотреть, — зло отрезал Пека. — Не хочешь, не нужно. Только держи язык за зубами.
Он ушел, а я лежал на сеновале и думал о его словах. Два раза, осторожно открывая дверь, заходила мать и звала меня завтракать. Наконец пришел отец.
— Не сердись, — сказал он мне каким-то ломким, незнакомым голосом. — Смотри ты, какой пан стал. Пальцем нельзя тронуть. Отец же тебе не враг. Меня, брат, не так лозой угощали.
Я уже не сердился. Мое горе было маленьким, пустяковым в сравнении с горем, какое выпало на долю Пеки. У него ведь не просили прощения ни длинная Рашель, ни толстый Семен Борисович, хотя обижали почти каждый день. Сколько должно было накопиться в его душе обиды, если он решился бежать неизвестно куда!
Я пришел в школу и чувствовал, нужно что-то делать, но не знал что. Пека был уже в классе и продавал книги, которые прежде очень берег. На правой руке друга я увидел компас.
Теперь я уже знал, что делать, и незаметно для Пеки вышел из класса. К директору в учительскую мне идти не хотелось. Там была Рашель, и она могла помешать делу. Я пошел в районо к Григорию Константиновичу, и решил все рассказать ему.
Мне пришлось долго блуждать по коридорам двухэтажного здания райисполкома, пока попал в нужный кабинет. На уроки я уже опоздал, но это меня нисколько не волновало. У Григория Константиновича было много народу. Я попросил девушку, сидевшую за столом в передней комнате, позвать заведующего. Она не соглашалась, тогда я сел на стул и стал ждать. Наконец Григорий Константинович вышел из своего кабинета.
— А ты чего здесь? — удивился он. — В школе ведь уроки.
— Пека завтра убежит, — сказал я. — Над ним издеваются.
— Какой Пека? — не понял Григорий Константинович. — Кто издевается?
— Ну, Петро Матюшенко. Он у вас лучше всех диктанты писал.
Волнуясь и потому сбиваясь и путаясь, я начал рассказывать все, что знал о жизни Пеки. Григорий Константинович нахмурился, а девушка, которая раньше не хотела меня слушать, даже раскрыла рот от удивления.
— Ну молодец, что пришел, — похвалил Григорий Константинович. — Только нужно было раньше. Я и сам заметил что-то нездоровое. Думал, переломный возраст, бывают, брат, в наших молодых душах целые революции. Вот тебе и возраст! Ну, иди в школу.
С этого времени и загорелось. Я вернулся в школу только на третий урок. Не успел прийти как следует в себя, Пеку вызвали в учительскую.
Через два дня в школе было учительское собрание. Агриппине Ивановне, видно, крепко влетело, так как, придя домой, она долго всхлипывала и на что-то жаловалась. Вызвали в школу и Семена Борисовича. Он вернулся оттуда злой и хмурый. Пеку больше никто не тронул даже пальцем, и он никуда не уехал.
Дежурные, которые бегали в учительскую за мелом и географическими картами, рассказывали, что на стене висит приказ: Агриппине Ивановне объявлен строгий выговор с предупреждением.
В то же лето наши квартиранты выбрались из местечка. Но в этом мы с Пекой не были виноваты. Семен Борисович, приехав однажды домой в середине недели, застал в своей квартире физкультурника Милантия Козельчика. Это не понравилось толстому заготовителю, он несколько дней ходил злой и наконец заявил, что его переводят в другой район.
Длинную Рашель я пожалел только один раз. Перед самым отъездом она, вытирая слезы, жаловалась моей матери:
— Не думайте, что я такая уж счастливая. Не было кому бить молодую. Погналась за достатком. И потому вышла замуж за этого чурбана.
Я искренне сочувствовал в ту минуту Рашели. Но доброе чувство к ней, вспыхнувшее только на минуту, быстро забылось.
С Пекой мы переписывались два года. Окончив семилетку, он поступил в ремесленное училище.
1958
МОЙ ДРУГ ПЕТРУСЬ
Перевод Е. Мозолькова
У меня был друг Петрусь Тимошенко, самый лучший друг, какие бывают только в годы юности, когда сердце открыто всему прекрасному и чудесному, что есть на земле.
Вспоминаю нашу тихую школу, наш девятый класс. Окруженная сенью старых кленов и берез, школа стояла на самом краю местечка. Неподалеку приютилась кузница, в которой работал старый кузнец Вавила. За многие годы, проведенные в школе, мы досконально изучили и характер Вавилы, и даже приемы его кузнечного мастерства. Старый кузнец никогда не бил молотом по железу больше семи раз. Сидя в классе на уроках и заслышав звуки, несшиеся из кузницы, мы считали удары и никогда не ошибались. Мы уже знали, что после седьмого взмаха молотом Вавила или бросит кусок железа в горн, или, прислонившись к стене старой, сгорбленной кузницы, будет отдыхать… Дальше за школой, если пройти засыпанный желтым песком и заросший горькой полынью пустырь, находилось кладбище. На большой перемене мы бегали туда играть, дурачиться. На кладбище росли развесистые сосны и всегда стояла торжественная тишина. Эту тишину нарушали мы, нисколько не беспокоясь, что тревожим вечный покой своих предков. В те далекие школьные годы никто из нас еще не думал о смерти.