Если говорить о нас четверых, то никто, кроме Петруся, не может быть настоящим героем этого рассказа. Мы втроем не имели даже половины тех качеств, которыми обладал наш друг, и, должно быть, по этой причине мы так сильно тянулись к нему.
Вспоминая те далекие дни, я часто думаю о Петрусе. Какие силы бушевали в его сердце, какая звезда указывала ему путь? Мне теперь трудно ответить на это, нисколько не погрешив против правды. В одном я только уверен целиком и полностью: Петрусь не был верхоглядом, хвастунишкой или выскочкой. Природа с избытком отпустила ему энергии и способностей, а это, взятое вместе, как нельзя лучше подходило к нашей шумной школьной жизни. Петрусь был нашим школьным кумиром, и был он им по праву…
На первомайской и октябрьской демонстрациях Петрусь нес знамя нашей десятилетки, от имени учащихся он выступал с трибуны перед всем местечком. Там, на трибуне, он стоял рядом с секретарем райкома, председателем райисполкома и директором лесопильного завода. Потруся нисколько не пугало, что на него глядят сотни любопытных, пытливых глаз. Друг смело держал свою звонкую речь и всегда в награду получал самые дружные аплодисменты. Ни Гриша Паяльник, ни я, ни тем более Микола Заболоцкий о таком не могли и мечтать.
И еще одна маленькая деталь, без которой портрет Петруся, кажется, будет неполным. В нашем местечке было три библиотеки, и мой товарищ записался в каждую из них. Он много читал, даже очень много. Просто трудно представить, когда он успевал готовиться к урокам, к многочисленным докладам, диспутам и одновременно столько читать. Петрусь составлял подробный конспект прочитанных книг. Я не раз держал этот конспект в руках — толстенную самодельную тетрадь в твердом переплете. В ней было записано, если не ошибаюсь, пятьсот или шестьсот названий разных книг. Не знаю почему, но этот конспект мне не нравился. Хочу быть искренним: я не завидовал Петрусю, хотя сам прочитал значительно меньше, чем он. Мой товарищ записывал в свою толстую тетрадь краткое содержание каждой книги, подчеркивая красной чертой самое главное. Вот это подчеркивание мне, может быть, и не нравилось. Сам я не очень твердо помнил героев тех книг, которые удавалось прочитать, забывал иной раз даже имя автора. Но из каждой хорошей книги мне что-то запоминалось. И то, что я помнил, иной раз было даже трудно выразить словами, — это было только чувство, владевшее мной во время чтения книги. О своих же чувствах Петрусь никогда не писал в толстой тетради с твердым картонным переплетом.
Мы, друзья Петруся, почти каждый день бывали в доме Тимошенки. Их хата стояла недалеко от моей — обычная деревенская хата, выстроенная уже в советское время, поэтому просторная и приветливая. За Петрусевым огородом начинался луг, а дальше — сосновый бор, самое любимое место нашего детства. В лес мы ходили по ягоды и по грибы. Когда еще не было грибов, часто блуждали по лесу просто так — гоняли белок и бросались сосновыми шишками.
Отец Петруся работал в колхозе старшим конюхом, и жили Тимошенки хорошо, несмотря на то, что у них была большая семья и едоков хватало. Как сейчас вижу Игната Денисовича, отца Петруся. Он был крепкий, рослый и имел необычайно веселый характер. Старый Тимошенко очень гордился своим Петрусем.
— В кого он пошел, просто ума не приложу, — говорил он про сына. — Сдается, в нашей родне никого такого головастого не было. Может, в дядьку Кузьму удался: тот еще при царе выбился в волостные писаря. Башковитый был человек.
Про царского писаря дядьку Кузьму Петрусь слушать не хотел и всегда перебивал рассказ отца.
Мы любили ходить к Тимошенкам. В их хате всегда царил веселый шум, и скучать там не приходилось. Петрусь был действительно исключением в своей семье. Он знал одно: книги и свои общественные обязанности, которых у него было много.
Почему-то вспоминается один случай. Как-то вечером в воскресный зимний день мы с Гришей сидели в хате Петруся и играли в шашки. Петрусь, зарывшись в газеты и журналы, писал доклад: намечался какой-то очередной диспут. В хату неожиданно зашел Игнат Денисович и в нерешительности остановился у стола.
— Пароконку я взял, еле упросил председателя, — каким-то виноватым голосом сказал он. — Может, ты немного пособил бы, Петя. Сено совсем кончилось, корова стены грызет.
Ехать за сеном Петрусь согласился. Но он захватил с собой книгу.
— Для чего она тебе? — удивился отец.
— Буду читать по дороге. Завтра же диспут…
Если говорить правду, я немного завидовал Петрусю: отец не только любил его, но и уважал. По вечерам на лавочке возле хаты Петруся часто собирались мужчины, и Игнат Денисович рассказывал про сына. Глаза его сияли при этом неподдельной отцовской гордостью. Старый кузнец Вавила, который жил неподалеку от нас и дети которого давно поразлетелись из родного гнезда, пересиливая натужный кашель, в такие минуты говорил: