Перебирая в памяти все, что имело хоть какое-нибудь касательство к моему другу, не могу не рассказать об одном случае из тех, далеких, овеянных дыханием ранней юности дней. В комсомол мы вступили еще в восьмом классе, а когда были в девятом, райком комсомола давал нам иной раз поручения не только по школьной линии. Помню, в ту последнюю предвоенную зиму нас послали наладить выпуск стенной газеты в нашем колхозе. В бригаду, направленную в помощь колхозному активу, входили два десятиклассника и мы с Петрусем. Старшим в бригаде был Петрусь. Газету мы выпустили хорошую: с рисунками, карикатурами и даже стихами. Мы постарались показать достижения колхоза и не прошли мимо недостатков. Петрусь резко раскритиковал порядок использования в колхозе тягловой силы. Он не посмотрел на то, что старшим конюхом работал его отец. В той заметке, которую Петрусь написал сам, Игнату Тимошенке попало, пожалуй, больше, чем кому-либо другому…
Игнат Денисович после этого долго шутил:
— И это называется сын, — говорил он, стараясь придать своему голосу суровость. — С родного батьки при всем народе снял штаны и отстегал. Во какой теперь свет пошел. Жди от детей добра.
При этом глаза отца Петруся сияли неподдельной гордостью и восхищением. Все-таки только у него одного был такой необыкновенный, такой разумный и смелый сын…
Тот июньский день запал мне в память на всю жизнь. Я и сегодня помню его до мельчайших подробностей. Он был солнечный, тихий, ласковый, этот обычный июньский день. С утра на базар, который всегда бывал в нашем местечке по воскресеньям, тянулись подводы из окрестных колхозов. Визжали на телегах связанные поросята, гоготали гуси. С лугов тянуло терпким ароматом сложенного в копны сена. Из труб домов неторопливо поднимались сизые клубочки дыма и незаметно таяли в синем безоблачном небе.
Занятия у нас окончились. Мы были переведены уже в десятый класс, и от этого на душе было и радостно и тревожно. Учиться оставалось только один год. А там — прощай, родная школа, зеленая местечковая улица, теплый родительский кров! Новый неведомый мир, в который нам нужно было вступить, манил своими таинственными, неясными далями и своими неразгаданными радостями. Манил и немного пугал. Как встретит городская, институтская жизнь нас, простых местечковых парней?..
Петрусь уже сделал свой выбор. Он собирался поступать только в университет, на исторический факультет. Он любил оперировать философскими категориями, тасуя целые столетия и эпохи, словно ловкий игрок колоду карт. Я чувствовал, что Петрусь избрал свой путь правильно. Его натура не мирилась с мелким, обычным, будничным, он всегда рассуждал так, словно от него одного зависела судьба человечества.
Гриша Паяльник решил пойти в политехнический институт. Его склонность к технике проявилась полностью. Молчаливый по натуре, он мог целый день ковыряться в механизме часов или перекладывать с места на место разные гаечки и винтики. Микола Заболоцкий хитрил и никогда не говорил, куда он думает податься.
Мои симпатии к будущей профессии еще не совсем определились. Иной раз мне хотелось учиться на лесничего, сажать сосны и березы, слушать пение звонких лесных птиц. На другой день я уже отдавал предпочтение скитальческим занятиям геологов, и они мне казались самыми значительными людьми на земле. Эта противоречивость рождала в душе мучительное беспокойство, — вот почему я никогда не делился своими планами будущей учебы.
В тот памятный день мы пошли с Петрусем на базар. Почему именно на базар, я не могу сказать определенно даже сегодня. Покупать мы ничего не собирались, поросята, кадки, глиняные горшки, которыми торговали там в воскресный день, нас совсем не интересовали. Просто, должно быть, хотелось потолкаться среди людей, послушать певучую деревенскую речь, от которой мы начинали уже понемногу отвыкать за девять лет учения в школе. Позже мы собирались навестить Гришу Паяльника, жившего возле станции.
На базаре мы остановились возле лирника. Слепой старик крутил ручку своего немудреного инструмента и под однообразный аккомпанемент лиры неожиданно звонким молодым голосом пел старинную песню. Помню, что эта песня была совсем не печальной. Вокруг старика собралась толпа. В его шапку с твердым «николаевским» козырьком растроганные женщины время от времени бросали медяки и гривенники, какой-то военный, наклонившись, осторожно положил скомканную в потных руках пятерку, а слепой в распахнутой серой свитке, не обращая внимания на эти щедрые дары, вертел ручку своей лиры и пел на диво красивым голосом…