Моему отцу не нужно было идти на войну, он не принадлежал уже к призывному возрасту, и я на следующий день направился к Петрусю, чтобы проводить на фронт его отца. Там я увидел картину, о которой трудно рассказать. Вся семья плакала, не плакали только Петрусь и мать. Игнат Денисович уже совсем собрался, наполненная вещевая сумка лежала на табуретке, но у него, видимо, не хватало сил расстаться с семьей.
Белоголовая Лида прижималась к коленям отца и, видимо совсем не думая о разлуке, что-то просила тонким плачущим голоском. Тринадцатилетний Алеша глотал крупные, частые слезы, а Янка и Стася причитали во весь голос. Степа тоже плакала. Плетеную люльку вытащили из-за печки и, обложив девочку подушками, посадили ее, чтобы она тоже видела отца. На большую голову Степы, в ее затуманенные слезами глаза тяжело было смотреть.
Петрусь держался мужественно, выражение его лица было суровым и даже злым. А мать молча пришивала пуговицу к рубашке Игната Денисовича. Она, должно быть, выплакала свои слезы ночью, и ее запавшие глаза были сухими… Я помню, как страшно, по-женски, зарыдал Игнат Денисович, отрывая от себя Янку, Стасю и Лиду, как бросилась ему на шею жена, как Петрусь, не выдержав, выскочил из хаты… Как теперь, вижу отца Петруся на станции, где он, уже спокойный и рассудительный, простился со старшим сыном, который один из всей семьи пришел его проводить.
— Смотри за младшими и матерью, сынок, — сказал Игнат Денисович, поцеловав Петруся. — Прервалась твоя учеба, но война, может, долго не протянется. Ты старший, на тебя вся забота ляжет…
К станции подогнали эшелон, раздалась громкая команда садиться по вагонам.
Отец Петруся поехал воевать. В местечке организовался истребительный батальон, и мы добились, чтобы и нас с Петрусем зачислили в него. Гришу Паяльника в батальон не зачислили, хотя он и ходил в райком, Микола Заболоцкий на некоторое время совсем исчез с наших глаз. Казармы батальона размещались в школе, где мы учились. Парты из классов вытащили и поставили во дворе, под открытым небом. В классах на полу была настлана солома, и на ней ночью спали бойцы истребительного батальона. Мы с Петрусем выбрали себе место в десятом классе. Нам не пришлось в нем учиться, но ведь числились мы десятиклассниками.
Шла первая неделя войны. Вести с фронта были нерадостные. Петрусь был то задумчив и молчалив, то вдруг им овладевала какая-то нервная возбужденность.
— Не понимаю, почему наши не остановят этих фашистов? — говорил мой друг, и его лицо в такую минуту становилось страдальчески-мрачным. — Или у нас сил мало?
Спустя какой-нибудь час или два Петрусь раскладывал передо мной карту, вырванную из школьного атласа, и горячо начинал доказывать, что наши готовят фашистам самую настоящую ловушку, что мы их зажмем между Днепром и Березиной и уничтожим немецкие тыловые клины. Очень хотелось верить в стратегические прогнозы Петруся…
Вместе с нами в истребительном батальоне был и учитель из нашей же школы, Иван Иванович Иванюк, которого ребята до войны называли «Иваном в кубе». Иванюк преподавал историю в седьмом классе, и меня с Петрусем ему пришлось учить только один год. Учитель был старше нас только года на четыре, — в двухгодичный институт, который он окончил, принимали тогда из девятого класса. Мы помнили Иванюка еще учеником, долговязым черным хлопцем в залатанном пиджаке с короткими рукавами. Поэтому, еще будучи учениками, мы держали себя с Иваном Ивановичем без лишней официальности, на что он, кажется, совсем не обижался. Теперь же, лежа рядом с учителем на соломе, мы переступили последнюю межу, которая нас разделяла, и вели с ним бесконечные разговоры и споры. О ходе войны Иванюк знал не больше нас, а в спорах на эту тему верх всегда оставался за Петрусем.
Наш истребительный батальон должен был ловить шпионов, диверсантов, ракетчиков и переодетых в красноармейскую форму немецких парашютистов. Вооружение на первых порах нам выдали не очень богатое: только трое бойцов имели осоавиахимовские малокалиберные винтовки и двое — милицейские наганы. Остальных вооружили учебными винтовками, у которых были срезаны ударники и высверлены большие дырки над пороховыми камерами. Имея такую винтовку, можно было сколько угодно целиться, щелкать затвором, но только не стрелять.
Но мы носа не вешали. У «Ивана в кубе» была такая же винтовка, как и у нас, и мы втроем бесстрашно патрулировали ночью на тревожных улицах местечка, возле полотна железной дороги, готовые оглушить любого диверсанта лязгом наших ржавых затворов.