То, что сделал Петрусь, для меня и Гриши Паяльника значило очень многое. Первое время мы не могли даже открыто смотреть друг другу в глаза. Петрусь был героем, человеком с большой буквы, а мы — ничто. Он не посмотрел на семью, на опасность, угрожавшую ей, и пошел в лес. Мы не пошли, не смогли пойти. Бывали минуты, когда мы просто выходили из себя, возмущались своими родителями за то, что они живут на свете, думают о разных пустяковых делах и совсем не собираются в лес, в партизаны. Они связывали нам руки, эти наши родители…
Вслед за минутами возбуждения приходила трезвость и рассудительность. Говоря о Петрусе, мы иной раз даже критиковали его за горячий характер и себялюбие.
Теперь, на расстоянии, которое нас разделяло, мы, кажется, видели недостатки Петрусевой натуры. Он мыслил излишне категорически, не принимал во внимание многих жизненных обстоятельств, не умел терпеть. И все-таки он, Петрусь Тимошенко, был настоящим героем, а мы с Гришей Паяльником — только обычными людьми.
В отсутствие Петруся мы организовались. В нашу небольшую группу, кроме Гриши Паяльника и меня, вошли еще три местечковых парня, которые вместе с нами учились в школе. С Миколой Заболоцким ни я, ни Гриша дружбы не порывали, но и в группу его не принимали. Миколу проверяли. Наша группа ставила перед собой серьезные задачи, и в ней не было места трусам и разным неустойчивым элементам.
Мы собирали боеприпасы, обсуждали планы установления связи с Петрусем, и в это время случилось несчастье с его семьей. Легенда о дядьке Петруся оказалась ненадежной. Она дошла до ушей немцев, и фашисты ей не поверили. Два или три раза они приходили к Тимошенкам, требовали возвращения Петруся в местечко, угрожали. И вот Петрусеву семью арестовали. Может, сами фашисты стыдились того, что делают, так как приехали арестовывать ночью. На свободе они не оставили никого, даже больную Степу. В одну из глухих зимних ночей Тимошенков расстреляли…
С Петрусем я увиделся только спустя много месяцев. Была ранняя осень второго года войны. Еще щедро светило солнце, в лесу тенькали беззаботные синицы, высоко в синее небо вздымали свои ветви могучие старые дубы. В Сталинграде фашисты рвались к Волге, а в нашем районе, более чем за тысячу километров от фронта, насчитывалось уже целых двенадцать деревень, куда ни немцы, ни полицейские не совали носа. Это были партизанские деревни. Твердая немецкая власть была только в местечке. Там собралась вся мразь, изгнанная из партизанской зоны.
Мы с Гришей Паяльником тоже были в партизанах, только не в том отряде, где Петрусь. Наших родителей фашисты не расстреляли, так как они перебрались в партизанскую зону. Микола Заболоцкий в лес не пошел.
О Петрусе уже гремела слава. Он стал отменным подрывником. Я встретился с Петрусем и, вспоминая эту встречу сегодня, спустя много лет, не могу сказать, что она была очень радостной. Петрусь выглядел значительно старше своих лет, лицо его было худое, обветренное и злое, колючие, жесткие глаза запали глубоко и смотрели на свет настороженно и недоверчиво. Мы поговорили и разошлись. О семье Петрусь не спрашивал, он все знал.
Вторая встреча произошла осенью того года, в который кончилась война. Оба мы приехали в отпуск из военных частей. Мы с другом сходили на кладбище, постояли возле железной ограды — ее поставил на могиле Петрусевой семьи кузнец Вавила. Он и сам вскоре умер, старый кузнец, но вокруг его могилы не было никакой ограды.
Я видел: Петрусю тяжело. Он в этот день был какой-то мягкий и расслабленный.
— Знаешь, — сказал он тихо, — очень я боялся встретиться с отцом. Думал: что скажу ему?.. А теперь и отца нет, остался я один…
О том, что отец Петруся погиб на фронте, я уже знал, но у меня не нашлось слов, чтоб утешить друга. Мне следовало сказать ему многое. Погибло шестеро из семьи Петруся, но кто подсчитает, в скольких сердцах эта смерть пробудила ненасытную жажду мести врагу… Одно наше местечко дало, пожалуй, целую партизанскую роту. Но у меня не повернулся язык.
Петрусь пробыл в родном местечке только один день. Вечером он возвращался в воинскую часть.