Девушка удивленно посмотрела ему вслед.
Через какой-нибудь час Петик был уже в доме у Силы Прохоровича.
— Дайте мне крепкого табаку, — попросил он торопливо. — И около будки посыпьте табаком. С собаками будут искать, вас же схватят, если что.
В тот же день Петик исчез из поселка.
Появился он, когда пришли наши. Петик был в военной форме и приехал на военной машине. Он сразу пришел в свою зеленую будку, которую не тронули ни бомбежки, ни другие вихри войны. Тетка Мальвина даже прослезилась:
— Я же с первого дня звала, кто ты такой, Петик. Думаешь, я не знала, что у тебя не мыло немецкое, а эти, как их, динамиты. Только почему ты прятался, — мы же свои?
— Конспирация, тетка Мальвина. Так нужно.
— А с табаком хорошо вышло, — вставил слово Сила Прохорович, — говорят, та собака коменданта за руку схватила, как мину обнюхала. Азбуку Морзе ты, Петик, все-таки хорошо знаешь. Меня не проведешь, двадцать лет на телеграфе.
— Знаю, Сила Прохорович, рация ведь у нас была! Недаром же мы немцев одеколонили и эшелоны считали. А вам спасибо, сильные вы люди, помогали. Не обижайтесь, что молчал, — конспирация.
Петик торопился. И торопиться была причина — недалеко от зеленой будки нетерпеливо прохаживалась Вика.
Петик попрощался и убежал.
— А это что за слово такое — «конперация»? — спросила тетка Мальвина.
— Не конперация, а конспирация, — поправил Сила Прохорович. — Ну, как бы тебе яснее объяснить?.. Конспирация — это когда в каком-нибудь важном деле за народ держаться, доверять таким вот, как мы с тобой. Один ничего не сделаешь без народа и ничего от него не спрячешь.
Тетка Мальвина слушала Силу Прохоровича с довольным, счастливым лицом.
1956
ДЕКАБРЬ
Перевод Е. Мозолькова
Мне эта боль знакома.
Г. Гейне
Стоял декабрь, бесснежный, тоскливый. Однотонно и нудно гудели телеграфные столбы с оборванными проводами. Два или три провода уцелели и звенели на морозе, как струны, передавая свою болючую тоску мерзлой древесине столбов. Провода были мертвы: по ним теперь никто не вел разговоров. За районным центром телеграфные столбы как бы брали разгон, бежали вдоль шоссе, мимо сел и городов. Куда они шли? До войны, может быть, в Москву, а теперь никуда, так как под Москвой фашисты.
Местечко замерло, притаилось в сумраке декабрьской ночи. В пассажирском зале железнодорожной станции разгуливает ветер, семафор уже с самого лета стоит с опущенным крылом, а черные стрелки с выбитыми стеклами фонарей кажутся в темноте надмогильными крестами.
До войны в местечке было электричество, теперь его жители как бы переселились в каменный век — они освещают свое жилье лучиной и коптилками с воловьим жиром. Сверкает яркими огнями только одно помещение — средняя школа. Там теперь немецкий комендант, его канцелярия и охрана. Люди по улицам ходят как-то боком, у них неспокойные, бегающие глаза.
В местечке появилось несколько самогонных аппаратов. Но полицейские смотрят на это сквозь пальцы. Самогонку гонят каждую ночь, а вечерами играют в карты. Из каких-то щелей вылезли ворожеи. Они кладут руки на стол, что-то загадывают, и стол будто бы стучит всеми своими четырьмя ножками и отвечает на вопросы.
До войны в местечке было три школы: десятилетка, семилетка и начальная. Теперь они все закрыты. По ночам надрывно воют собаки. Ходят слухи, что немцы хотят обложить их налогом. Дико… Глухо…
Неизменно только декабрьское небо. Так же, как и прежде, сияет на нем ковш Большой Медведицы и цедит на печальную землю свой таинственный свет далекий Млечный Путь.
Мы собираемся впятером в доме Тишки Грошика. Мы — это хозяин хаты Тишка, его ближайшие соседи Базыль Маленда и Лявон Гук, Микола Асмоловский и я. У Тишки нам удобнее всего собираться. Отца у него нет, а мать, больная тихим помешательством, на наши разговоры не обращает никакого внимания. В хате у Тишки кажется холоднее, чем на улице. Сам Тишка недавно притащился из-под Орла, куда он убегал от немцев. Хозяин он неважный. За этот месяц, что сидит дома, мог бы забить незастекленное окно фанерой или досками. Но Тишка такой мелочи, как холод, не замечает. Выбитое окно мать еще осенью заткнула тряпками. Так оно осталось и при хозяине.
Мы приходим к товарищу по одному, а собравшись, постановляем затопить печку. Света у Тишки нет, дров тоже. Сидеть в темной холодной хате просто срам, и мы идем на поиски дров. Все, что было деревянного на Тишкином дворе, давно поколото и сожжено. Двор стоит голый, как бубен, и мы знаем, что здесь никакой поживы для огня не найдешь.