Лявон Гук дал почтальону свой адрес.
— А вы от себя пришли, хлопчики, или вас кто-нибудь послал? — спросил Явхим Цельпук.
— От себя, а что?
— Меня в районе знали, так я думал…
Мы отдали почтальону газету, где была напечатана заметка о его работе. Он взял ее и усмехнулся.
— А хитрые вы все же. Ко мне иногда забегает один человек, я ему про вас расскажу. Он вам еще пригодится…
И вот последняя страничка этого совсем не выдуманного рассказа. Маленький аккуратный «Колхозник» мы установили у Тишки. Бутылки с кислотой, пробирки вместе с нашим первым неудачным приемником выбросили из хаты. Вечерами мы являемся к Тишке и с нетерпением ждем половины одиннадцатого ночи, когда Москва начинает передавать последние известия. Кто-нибудь один дежурит во дворе, чтобы предупредить о грозящей опасности. Дежурить никто не хотел, и пришлось установить строгий график.
Мы и до приемника уже знали, что Москва наша, что наши наступают, но, когда сквозь треск и шум в эфире услыхали знакомый голос диктора, не смогли удержать слез. Мы плакали и не стыдились.
Первые дни ходили, окутанные каким-то розовым туманом. Свет переменился, все стало на свое место. Та правда, в которую мы верили до войны, оказалась самой сильной и надежной правдой.
Очень быстро, через несколько считанных дней, пришла трезвость. Москва наша, она борется, но фронт еще очень далеко. Нужно что-то делать, чтобы он быстрей докатился до родного местечка.
— Нужно переписывать сводки и давать людям читать, — предложил Базыль Маленда. — Конечно, надежным людям. А то мы только греемся возле печки.
На третий или на четвертый день после появления приемника наши сводки пошли по рукам. Замерев, чтобы не пропустить ни одного слова, мы записывали сообщения Совинформбюро. Кроме шума и завывания в эфире, сквозь которые еле слышно доносился голос диктора, нам мешала слушать еще мать Тишки. Она пугалась, когда мы включали приемник.
— Тишка, боюсь я! — кричала она с печки. — На чердаке кто-то говорит. Это, должно быть, вор. Иди, прогони его…
— Замолчи ты! — злился Тишка. — Накройся с головой и спи. Это ветер.
Но больная женщина не успокаивалась. Она накрывалась рядном и всхлипывала до конца передачи. Ее страх проходил только тогда, когда начинали передавать музыку.
— Тишка, где это играют? — спрашивала мать. — Такая музыка была на моей свадьбе.
И все же мы слово в слово переписывали сводки.
Однажды совсем неожиданно я нащупал в своем кармане те несколько металлических букв, которые нашел на полу в разграбленной редакции. Мысль возникла мгновенно, как электрическая искра. И вот уже хлопцы разглядывают буковки с таким видом, будто у них в руках необычайные жемчужины, добытые со дна морского.
— Нужно напечатать листовку, — горячо заявил Базыль Маленда. — Тогда взбудоражится все немецкое логово. Пусть фашисты знают, что скоро им капут. И наши люди поднимутся.
В ту же ночь мы пробрались в редакцию и, ползая по полу, собрали, может, целый килограмм металлических буковок. Они были разной величины, и весь следующий день мы их сортировали. У нас оказались сотни всех букв алфавита за исключением «ф». «Ф» не было ни одной. Ради этой буквы пришлось еще раз ползать по полу редакции. Но и среди нового килограмма шрифта не нашлось ни одного «ф».
— Эта буква вообще не характерна для нашего языка, — сказал Тишка. — Она пришла из церковных книг. Поэтому мы ее и не нашли. Обойдемся и без нее.
Но, однако, без «ф» мы не обошлись. В обращении к населению, которое товарищи поручили написать мне, несколько раз встречались слова: «фашисты», «фрицы», «фронт». Слова эти из текста листовки мы выбросить не могли, хотя целый вечер искали им замену. Нельзя же на самом деле написать «хвашисты» или «хвронт», хотя Тишка и доказывал, что это настоящая норма нашего языка.
Выхода, казалось, не было. В тот вечер мы приняли сводку, в которой говорилось о тысячах захваченных у фашистов орудий, танков, автомашин, пулеметов, и это радостное известие еще больше увеличило наше отчаяние. Люди на фронте творили чудеса, а мы из-за одной ничтожной буковки не могли выпустить даже листовку.
— Допишем «ф» тушью, — предложил Тишка. — Никто и не заметит.
Но так делать не годилось. Листовку мы подписали «Подпольный комитет», и кустарщина здесь была не к месту. Какой же это подпольный комитет, если в его редакции не хватает настоящих букв? Никто не поверит нашей листовке.