— Не дал? — переспросил секретарь. — А почему же он не дал?
— Говорит: комсомольцы — помощники правления. Они как полагается помогли колхозу. А духовой оркестр не главный участок. За эти деньги правление купило будто бы шифер и железо…
Николай Иванович присел на лавочку. Юноша стоял, ковыряя носком ботинка мокрый песок. Проехал грузовик, в его кузове громко лязгали пустые молочные бидоны. Трое мальчишек, вынесших из соседнего двора бумажного змея с длинным льняным хвостом, застыли в нерешительности. Они, видно, не отваживались делать первую пробу при чужом человеке.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил секретарь. — Как ваша фамилия?
— Бабошка, — ответил юноша, присаживаясь на самый краешек лавочки.
— Степан Бабошка вам не родня? — встрепенулся Николай Иванович. Он смотрел на юношу с напряженным, нескрываемым интересом, находя в его лице до боли знакомые черты.
— Это отец мой. Он был до войны председателем колхоза и погиб в партизанах в сорок третьем году. Откуда вы знаете моего отца?
— Знаю, — коротко ответил Николай Иванович.
Да, он знал Степана Бабошку, первого полыковичского комсомольца, веселого и озорного хлопца. Их было тогда только пять комсомольцев на все Большие Полыковичи: секретарь ячейки Володя Тюх, он же и секретарь волисполкома, Артем Чижевский, заядлый безбожник и беспощадный враг кулаков, Степка Бабошка, лучший специалист на разные выдумки, Мальва Весновая, дочка дьяка, которая, против отцовской воли, первой из деревенских девчат вступила в ячейку, и он сам, заведующий избой-читальней. Далекие, незабываемые годы… Неистовую пятерку проклинали в церкви поп Ярошевич и дьяк — отец комсомолки. Проклинали в своих углах и на людях все кулаки и подкулачники. И не только проклинали…
Тогда казалось, что на них, комсомольцах, держится весь белый свет. Они все знали и все умели: высмеивали самогонщиков, раскрывали людям глаза на то, какими лекарствами лечит знахарка-шептуха Халява, требовали перемерить землю у зажиточных.
И тогда, в те огневые годы, он, Николай Козаченок, впервые полюбил. Полюбил чернобровую Мальву, дочь дьяка и первую комсомолку. Была Мальва задумчивая и тихая, но характером твердая как кремень. Жила в отцовском доме в отдельной каморке, бегала в местечко в семилетку и выписывала журнал «Безбожник». Никто не знал, сколько вечеров простоял под заветным окном хаты дьяка Николай Козаченок, направленный в Полыковичи бороться с религией — опиумом народа — самим комитетом комсомола округа…
Первое время казалось, что Мальва Весновая одинакова со всеми. Она была ласковая, сердечная, и больше ничего. Но это только казалось. Когда двое из полыковичской ячейки — Степка Бабошка и он, Николай Козаченок, — пошли на призыв, стало ясно, что Мальва сделала свой выбор: веселого и красивого Степку, знавшего наизусть всего Демьяна Бедного и басни Кондрата Крапивы, выбрала она. Ему, Степану, заливаясь румянцем, подарила Мальва вышитый носовой платок со своими инициалами в уголочке…
Потом была воинская служба, школа политсостава, в которой Николаю Козаченку довелось учиться вместе со Степаном Бабошкой. Из далеких Полыковичей приходили в адрес Степана письма, написанные знакомым почерком. Были в тех письмах Степану поцелуи, а ему, Козаченку, комсомольские приветы. Это было давно-давно, тридцать лет назад…
— Сколько в колхозе комсомольцев? — спросил Николай Иванович, разглядывая красивое лицо своего собеседника. Было в этом юном лице, пожалуй, больше от матери, чем от отца, веселого Бабошки.
— Сорок два, — скромно ответил Бабошка. — Да еще в школе тридцать…
Где-то зазвонили в рельс. По улице, прихрамывая, торопливо шел низенький щуплый человек, в котором Николай Иванович узнал Головко, ветфельдшера и секретаря колхозной партийной организации. Он, видно, услыхал о приезде секретаря райкома и спешил ему навстречу.
— Ну, а радиоузел у вас хороший?
— Хороший, в прошлом году отстроили, — проговорил Бабошка. — Теперь уже и бригады радиофицированы на сто процентов. Передаем Москву и Минск, а вечером председатель выступает…
— Как выступает?
— Дает наряды бригадирам, освещает ход работы и приказы…
— Каждый день?
— Каждый день…
Запыхавшись, подошел Головко. На его маленьком вспотевшем лице застыло выражение тревоги и озабоченности. На ногах у фельдшера, несмотря на летнюю пору, были бурки с галошами…