— На десерт сегодня компот из сухофруктов, — говорила Феня, заходя вечером в мою комнатенку с чашкой обыкновенного взвара из груш-дичков.
Младшая, Леля, похожая на отца, была ученицей в швейной артели и приезжала из города редко. Держалась она независимо, к старшей сестре и матери относилась безразлично, а порой даже враждебно.
Я жил у своих хозяев, мало интересуясь порядками в их доме. А творилось здесь что-то нездоровое, даже мерзкое и грязное. В хату иной раз забредали совсем незнакомые мне мужчины. Они всегда появлялись вечером, приносили водку и закуску. В выпивках участвовали мать и Феня. Мужчины оставались ночевать. Запершись в своей боковушке, я старался не обращать на это внимания или, когда приезжала Алеся, мчался на свидание к ней.
Киносеансы в Девках бывали редко, не чаще одного раза в месяц, и передвижку устанавливали в школе. Дважды или трижды я возвращался домой вместе с Феней. Она старалась говорить на городской манер. В ее голосе слышались игривые нотки. Будто ненароком оступившись, она тесно прижималась ко мне. Один раз полураздетая Феня зашла в мою боковушку. Было поздно, но я еще читал. Я предложил девушке книжку, и она, не сказав ни слова, хлопнула дверью.
Гром грянул летом, когда я уехал домой на первые учительские каникулы. Алесю послали вожатой в пионерский лагерь, и оставаться в Девках без нее не хотелось.
Я лихорадочно готовился к экзаменам в заочный техникум. Поступать решил на последний курс, чтобы закончить вместе с Алесей. В конце лета мне прислали повестку в народный суд. В ней я значился ответчиком…
Об этом не хочется вспоминать. Суд был не один, их прошло восемь или девять. Ни в какой техникум я не поступил. «Свидетели» — горбатый Кокуль и хитрая Музыкалиха — ловко доказали суду, что я обещал Фене жениться, был ее фактическим мужем и стал отцом ее ребенка. Суды шли с переменным успехом: то в мою пользу, то в пользу моей самозваной супруги. Дело должна была рассматривать последняя инстанция — Верховный суд. Но началась война. В армию я пошел алиментщиком.
И все же самое горькое было не в том, что распущенная, бесстыдная Феня хотела затянуть меня в свои сети. От меня отвернулась Алеся.
Весь следующий год я потратил на суды да еще на то, чтобы вернуть любовь Алеси. Но не вернул. Она держалась гордо и неприступно. Обида оказалась сильнее любви. Были у меня два твердых союзника — отец и мать Алеси, — не помогли и они. Они не верили в мою вину. Алеся поверила…
…Я поджидаю Мину. Над полем, лесом, деревней — торжественное звездное небо. Оно всегда успокаивает. Перед его безмерным величием исчезает из мыслей и чувств все мелкое, неуместное, все то, что можно забыть через день или через год. Неслышно упала, описав серебристую дугу, звезда. Высоко-высоко пролетел самолет — звездочка, созданная рукою человека. Медленно нависает туман. Голоса и звуки в деревне стихают. Я задремал.
Проснулся от тихих шагов и приглушенного кашля.
— Не ты ли это, Платоша?
— Я, дядя Мина.
— Так чего ж ты в хату не зашел? Валяешься один в поле. Разве мы тебе чужие? Пойдем хоть в шалаш, я огонь разведу…
Огонь старик развел быстро и ловко. Внутри шалаш выглядит довольно уютно: две гладкие лавки, сухая, как камень, земля под ногами. Дым выходит в широкую горловину. Всюду на гвоздях висят перевязанные нитками пучки трав.
— Лечите, дядя Мина? Сколько трав!..
— Э-э, какой из меня лекарь! Докторов вон полна больница. Одна докторша, правда, сама у меня просит: принеси то, принеси другое. Признает травы.
Мина постарел. Последний раз мне довелось видеться с ним года три назад: неподалеку от деревни моя школа заготавливала дрова. Тогда сторож казался крепче, бодрее. Его доброе, задумчивое лицо пересекли глубокие морщины, он еще ниже согнулся и еще глубже припадает на левую ногу.
— Ну, как живете-можете, дядя?
Огонь весело лижет сухие березовые сучья. Отблески пламени скачут по черным, задымленным стенкам. В шалаше светло. Где-то в уголке под лавкой пригрелся и завел нескончаемую песенку сверчок.
— Жить можно, — говорит Мина. — Здоровья только нет. Не то здоровье.
Он опускается на колени и достает из-под лавки бутылку, заправленную какими-то травами.
— Ты же с дороги, ничего не ел. Перекуси хоть хлебца с салом. Помидоры есть. А вот это на зубровке настоял. Выпьем, тогда и поговорим.
Настойка Мины, душистая и крепкая, сразу бьет в голову. Лавка и стенки шалаша слегка покачиваются, старое, прогорклое сало, которое сторож нарезал толстыми ломтями, кажется необыкновенно вкусным. Голос старика доносится откуда-то издалека, хотя он сидит напротив меня на другой лавке.