— Платон! — Голос мягкий, грудной, знакомый.
Я вздрагиваю. Это Алеся. Неторопливо она идет мне навстречу.
— Добрый день, Александра Максимовна!
На ней легкие летние туфли, серый костюм, который плотно облегает стройную фигуру с первыми признаками полноты. Смуглое лицо, припухшие губы, веселые серые глаза, уже заметные морщинки в уголках глаз. В вырезе костюма — белая блузка, открытая, чуть тронутая загаром шея.
— Добрый день, Платон Иванович! Какими заботами обязаны вашему посещению?
— Ты знаешь, Алеся.
На мгновенье потуплены глаза, еле уловимо вздрогнули губы, и снова открытый, чистый взор, полный доброжелательности и интереса.
— Как жизнь?
— Да все так…
— Ну, завуч директора понимает, — говорит Алеся. — Дрова, ремонт, совещания в районе по производственному обучению.
— Педсовет, родительские собрания, агитколлектив, — добавляю я.
— А завучу легче?
— Строгое лицо, расписание занятий, конспекты, показательные уроки и главное — вид, что тебе все на свете известно. Тоже нелегко!
— О, с таким директором я бы ничего не боялась…
— С удовольствием поработал бы с завучем, который все понимает с полуслова…
Шутливый тон, давно принятый нами, напоминает стену, за которой можно спрятаться от чего хочешь: от серьезного, грустного, от того, что тебя волнует и занимает твои мысли.
Встреча с Алесей — не первая. Нельзя не повстречаться директору и завучу, которые работают почти что в соседних районах, в одной области. Я знаю об Алесе все. Она обо мне тоже. Замуж она вышла немного раньше, чем я женился. У нее двое детей, муж — директор совхоза, хороший умный человек.
— Отец поправляется?
— Ему, кажется, лучше. Я ведь и приехала из-за его болезни. Так переволновалась. А у нас, как назло, послезавтра конференция, и у меня на секции доклад.
В голосе Алеси мне слышатся какие-то новые нотки. Это, должно быть, потому, что с того памятного далекого времени мы впервые встретились здесь, на улице ее родной деревни…
Кавалер я не из догадливых. Мы уже с полчаса стоим посреди улицы на солнцепеке. Алеся обмахивается платочком. До меня наконец доходит — и мы направляемся к школе: там старые знакомые березы, тень.
— А все-таки, зачем ты приехал, Платон?
— Семейные дела. Надо их как-то уладить.
На ее покрасневшем смуглом лице появляется гримаска раздражения. Своего настроения, как и прежде, она совсем не скрывает.
— Слушай, Платон, я уже узнала от людей. Это же несусветная глупость! И как твоя жена еще терпит? Деньги присылал, приехал теперь, зачем тебе все это? Знаешь ли ты, что люди болтают? «Совесть, говорят, все-таки проснулась в нем, — это в тебе-то, — брыкался-брыкался, да и признал. Своя кровь, значит». А я же знаю, что не твой он сын. Пусть тогда не понимала… А теперь знаю.
— Что ты знаешь, Алеся?..
— То, что ты был мешок. Идеалист. Потому тебя и окрутили. Другого бы не обвели вокруг пальца…
В голосе Алеси горечь. Ей не безразлично прошлое. Мы сидим на лавочке под старой знакомой березой. Лохматая шапка нависает над зданием бывшей школы, которое теперь превращено в какой-то склад. Дерево точно такое же, как раньше, за долгие годы оно нисколько не изменилось, а школа стала маленькой, незаметной. Почему это так? Может, потому, что довелось постранствовать по свету, многое увидеть. А может, и по той причине, что неподалеку высится другое здание, большое, просторное.
Алеся взволнована. Теперь она не очень похожа на ту далекую студентку, которая встретилась мне на тропинке юности. Она не только нетерпелива и безапелляционна. Она может быть и злой, эта Алеся… Такой я ее не знал. Целовал этот милый припухший рот, эти серые глаза, смуглую шею, обнимал вот эти стройные, податливые плечи, а не знал. Да и надо ли было знать? Искрометным огнем вспыхнуло первое чувство. Разве надо было его гасить?..
Алеся говорит, говорит, но я ее плохо слушаю. Ее слова не доходят до сознания. Я только гляжу на знакомое лицо, на мягкие линии рта, на каштановый завиток возле уха, в котором уже чуть заметна серебристая паутинка, и думаю. Почему же мы с тобой разошлись на той дорожке, по которой сначала так хорошо зашагали? И смогли бы мы пройти по ней, если бы не разлучил нас случай. Ты ведь любила меня, Алеся. Я знаю, ты доказываешь это еще раз тем, что так горячо говоришь. Но куда больше меня ты любила свою звезду, ту путеводную звезду, в которую поверила. Твоя мечта была чистой, как вода из студеной криницы, как утренняя роса. Рядом с ней не было места никакой грязи, никакой лжи и фальши… И в семнадцать лет многого не понимают, это верно… Но ведь есть еще сердце, Алеся. Неужто оно солгало, твое сердце?