– Нет, наверное. Почему бы от чьей-то смерти должно вдруг стать хорошо? Ничего для людей не изменится… Выры убивают себе подобных моими руками и руками подобных мне. Люди тоже охотно давят слабых и доносят на сильных. Мы гнием равномерно, все вместе. Как это прекратить? Найти того, кто затеял гадость. Кому-то ведь выгодно происходящее. Только вот – кому?
Капитан рассеянно огляделся, словно тайный враг мог обнаружиться совсем рядом и даже пояснить свое коварство. Хмурость не покинула заросшее до глаз лицо. Малек с некоторой опаской осознал: этот человек и правда страшен. Страшнее выра. А еще мальчик подумал: собственно, много ли в его маленькой жизни приключилось зла непосредственно по вине клешнятых? Поселок сгорел из-за пьяной выходки дядьки, на рынке поймали за воровством рыбы – люди, суд судили они же, и на корабль продали без приказа всяких там многолапых, да и кнут всегда держала рука человека…
– Что же теперь, выры хорошие? – возмутился Малек. – Ну, уж нет!
– Один выр неплох, – прищурился капитан. Стукнул сгибом пальца по панцирю. – Этот. Ему не нравилось причинять боль и видеть бессилие. Я знаю, научился наблюдать настроение и душевное состояние выров. Кажется, я нашел слабину в неуловимости и невидимости третьей силы. Этот выр не содержит зла. Не считает людей мягкотелыми вонючками. Он смотрит на мир взглядом здорового существа, свободного от лжи… Может быть, как и ты.
– И что с нас толку? – нахмурился Малек, пытаясь смириться с тем, что нашлось качество, объединяющее его самого и гнильца-выра.
– Не знаю. Буду учиться у вас, – хмыкнул капитан. – Дождусь, пока выр очнется, и спрошу, что он знает о мире и что думает про третью силу. Травили его грамотно, по своему опыту скажу: начали еще на берегу. Вряд ли возникли сложности… Он боец, в подобных делах ничего не понимает. Как ему и было велено, отдал на хранение свой ларец с лечебными порошками, флягу тоже отцепил. Даже бутыль с таггой не взял на палубу, не по форме это – пить в дозоре. – Капитан усмехнулся. – Что его и спасло. После двух-трех мерок таннской соли, растворенной в пресной воде, подаваемой обычно после завтрака для утоления жажды, выры сохнут с удесятеренной скоростью. Происходящего не понимают, списывают на солнце и ветер, на непривычность обстановки и усталость. Для преодоления напасти пьют белую таггу. Без добавки противоядия она еще сильнее ускоряет сушку панциря, отяжеляет движения. Так-то вот…
Снова повисло молчание. Разбавленная лечебная тагга закончилась, и теперь Малек сидел и страдал: капитан ему нравился до головокружения. И, странное дело, после разговора о казни выров вызывал еще и отвращение, граничащее с брезгливостью. Два несовместимых чувства боролись в душе, порождая боль почти что невыносимую. Капитан, кажется, и это знал. Усмехнулся, отобрал пустую флягу из-под лекарства и посоветовал сесть к барабану, помочь гребцам держать ход: шторм движется стремительно, а галера едва ползет.
Сам сероглазый нехотя отодрал усталое тело от палубы, взял бадейку с водой. Жестом отослал обоих поливальщиков на весла. И один остался над выром, поливая его, набирая воду снова, спотыкаясь и кривясь от боли. Капитан лил воду иначе, чем бывшие рабы: тонкой струйкой на стыки панциря, на затылок, на основание усов. Время шло, но выр по-прежнему не шевелился, зато серая пена над трубкой разрослась до размеров кулака. Капитан остался недоволен наблюдением, извлек из ларца вторую трубку, задумчиво покрутил, набил неразбавленным порошком и вогнал прямо в затылочный стык панциря.
– Теперь или сдохнешь, или очнешься, – мрачно предрек он. – Хорошо бы еще остался в уме… Травить-то тебя начали, как я теперь понимаю, три дня назад, не менее. Но ты еще жив. Хорошо, я не брал по молодости заказы на таких здоровяков, мало вас осталось – неущербных. Небось, все пять сердец работают, и есть закрытые жабры в три ряда, и полноценные легкие на складном каркасе. Эх, сдохнешь – вскрою. Хоть гляну, как должно-то быть. Ничего я не знаю про настоящих выров, да уж ладно… Наверняка с порошком начудил, много насыпал.
Хвост выра судорожно проскреб по палубе длинную борозду. Капитан вздрогнул, беспокойно всмотрелся в лицо земноводного. Не лицо – но как еще назвать-то? Пара глаз на стержнях высоко, у основания усов, еще пара ниже – глубоко утопленных. Под ними плоская щель носа, который люди обычно по ошибке считают ртом, раз он произносит слова. Густая «борода» ворса маскирует настоящий рот. Мимики у выров нет, зато есть подвижность чувствительных ворсинок, бровных отростков, тонких волосков на стыках лицевых пластин. И они все указывают: выру окончательно плохо, его скручивает судорога. Его буквально выворачивает, мнет боль.