— Вперед!.. За Родину!… Бей фашистскую нечисть!
— Надо же, горит как, — пугалась Екатерина Степановна. — И кричит не по своей воле, родимый! Надо же! Не помирает ли он, Семен? А?
— Жив будет. Горит, значит, есть чему гореть. Крик родится — тоже хорошо… Только бы немцы не заглянули… Придут паразиты, а он их встретит словами: «Бей фашистскую нечисть!» Тут-то неувязочка и получится.
— Может, его на Калашников хутор, к дяде Егору? Тот спрячет, сам Гитлер не сыщет.
— Думал я о дяде Егоре, думал, да тревожить парня сейчас нельзя. У него сейчас, видать, самый… этот… Ну, как его называют-то? Во! Вспомнил. У него сейчас самый крызис.
— Чего, самый?
— Самый перелом: то ли жить ему, то ли помереть… Если сейчас к дяде Егору повезем — смерти поможем, тут лежать оставим — жизни поддержку дадим.
— Чего же тогда рассуждать-то?
— А и нечего рассуждать. Надо думать, как от немцев его уберечь. Они живо все вынюхают. И это самое: гешосс. Фирштеешь?
— Ладно язык-то поганить! Говори по-хорошему, по-нашему.
— И сразу расстреляют всех. Понимаешь?
— Конечно, расстреляют.
— А я все же придумал, как перехитрить паразитов.
— Как?
— Фрицы ужас как боятся тифа. Вот я и заболею тифом.
— Господь с тобою!
— Да не по-настоящему. Притворюсь.
— А доктор ихний придет? Что тогда?
— Буду лежать на печке: Жару там хватает. Для верности травки жарогонной выпью. А сыпь-то на животе репейником натру. Да и не придут они: тифа побоятся.
Утром Екатерина Степановна пошла к старосте Петру Селиванову. Петр Никитович Селиванов выслушал Храмову и решил навестить больного соседа. Екатерина Степановна обомлела.
Храмов услышал шаги на крыльце — и на печку. Лежит и живот репьем натирает.
Староста вошел в хату, снял шапку, перекрестился на пустой угол и сказал:
— Мир дому вашему. — Потом поглядел на хозяйку и строго спросил: — Почему иконы не висят? Немцы любят дома, где висят иконы.
— Нет у нас икон.
— Зайди ко мне, выдам на время. Где Семен-то?
— Там, — Храмова указала на печку.
И в это время раненый лейтенант произнес громко:
— Вперед! Смерть фашистским гадам! Вперед!
Екатерина Степановна задохнулась от испуга.
— Эк, как бредит, — староста покачал головою, — Видать, здорово прихватило мужика. Только пусть с печки слезает. При тифе и так человеку жарко, а ты его еще на печку. — Селиванов усмехнулся как-то странно и ушел.
Тяжелая тишина повисла в доме. Храмовы молча ждали, когда придут немцы.
И они пришли очень скоро. Но почему-то в дом к Храмовым солдаты не пошли, а, остановившись на почтительном расстоянии, вбили колы с какими-то дощечками. Вбили и поспешно ушли… Храмовы не верили своим глазам. Наконец, они опомнились. Семен Васильевич приказал:
— Иди-ка, Катерина, погляди, что за штуки они оставили.
Екатерина Степановна, накинув Платок на плечи, вышла на улицу и заторопилась к столбику с дощечкой. Там по-немецки и по-русски было написано: «Тиф».
Храмова облегченно вздохнула и перекрестилась.
Вскоре такие знаки были поставлены еще возле двух домов… А через неделю только три дома остались «нетронутыми сыпняком», и немцы решили на время уйти из деревни. Они покинули Ореховку на рассвете. Староста Селиванов провожал их. Подобострастно кланялся, крестился и причитал:
— На кого же вы нас, отцы-родители, покидаете? Что же с нами теперь будет?
— Не плаччь, Пьетр, — успокоил старосту майор Шмюккер, садясь в машину. — Кончался эпидемий, и мы возвратился в Орьеховка. Ауфвидерзейн, Пьетр.
— Видерзейн, видерзейн, господин майор. Видерзейн!
— Бьереги Орьеховка! — прокричал Селиванову майор на прощание из закрытой кабины.
— Это уж не извольте беспокоиться… не извольте беспокоиться.
Накануне шел мокрый снег, а к уходу немцев приморозило.
Машины с солдатами катили легко. Вот и последний грузовик скрылся в лесу.
Цыганское красивое лицо старосты посуровело. Селиванов распрямил плечи и, плюнув вслед машине, гневно сказал:
— Будьте прокляты!
Круто повернувшись, Петр Никитович направился размашистыми шагами к дому под зеленой крышей, взошел на крыльцо и громко постучал. На стук выглянула старуха. Она поклонилась Селиванову.
— Тиф у нас, батюшка, — захныкала старуха.
— Слыхал, — усмехнулся Селиванов. — Да хватит тебе, Прасковья, кланяться-то. Зови старика.
— Так оно того, Никитич, тифный.
— «Тифный!» Все равно зови. Да скажи, чтобы пузо репейником не натирал. Не буду сыпь проверять.