Профессор говорил о такой нравственной мерзости анонимок, которая просто недопустима в человеческом обществе, поскольку разлагает, мертвит и отдельного человека, и общество в целом.
Братья Вайнеры, в прошлом следователи по особо важным делам, мягко и дружелюбно оппонировали профессору. Они говорили, что лживая анонимка действительно неприемлема, а вот правдивая анонимка приносит пользу, поскольку доводит ценную информацию куда следует. «Согласен, — сказал профессор, — только я хочу предложить порядок расследования этого вопроса. Полагаю, прежде всего, нужно выявить автора анонимки. После чего выстрелить ему в голову с короткого расстояния. И когда его мозги вытекут на асфальт, и он дернется в последний раз, вот тогда и выяснить, правдивая была анонимка или лживая. Если правдивая — похоронить за счет месткома с медным оркестром и назначит вдове пенсию. А если анонимка была лживой — закопать за оградой и кол забить кое-куда».
Кстати, в преддверии Отечественной войны, немецкая разведка в СССР распространила громадное количество анонимок. Это был первый залп, породивший определенное смятение в обществе, после чего последовали бомбовые и артиллерийские удары, а с неба посыпались листовки: «Бей жида — политрука, морда просит кирпича», «Вонзив еврею в горло нож, ты снова скажешь день хорош», «Еврей твой враг». Для украинцев специально: «Долой московско-жидовскую власть!»..
В Израиле в Музее Холокоста была вывешена громадная увеличенная любительская фотография: немецкий солдат стреляет из карабина в затылок молодой еврейской женщине с грудным ребенком на руках. Фотографию нашли у этого солдата после войны дома и здесь же обнаружили красочную детскую книжечку, которую родители читали солдату, когда он был еще ребенком.
В книжке все очень просто, по-детски. У прелестного маленького Фрица заболел животик. Родители отнесли его к доктору. Доктор — гнусный еврей с крючковатым носом и злыми глазами. Он пощупал животик маленького Фрица, улыбнулся, показав свои мерзкие зубы, и угостил ребенка сладенькой конфеткой. Конфетка оказалась отравленной, и бедный маленький Фриц умер.
Так простенько без затей воспитали солдата, который выстрелил в затылок молодой еврейской матери с младенцем на руках.
Не зря предупреждает нас Тора о ядовитой опасности злословия.
Впрочем, не только бездарные баснописцы, но и талантливые поэты, и даже великие писатели охотно позволяли себе злословие в наш адрес. Примеров этому великое множество. Но я хочу рассказать только об одном эпизоде такого рода.
Блистательный стихотворец граф Алексей Константинович Толстой писал:
За тридцать мильенов Россия жидами на откуп взята.
За тридцать серебряных денег они же купили Христа.
Мой родственник Марик Копшицер, известный специалист по серебряному веку русской культуры, написал на полях этой страницы: «А вы бы не продавали».
Вспоминается еще одно стихотворное обращение Марика. Во время пресловутого дела врачей в журнале «Крокодил» появился наглый антисемитский фельетон журналиста Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Но вскоре наступил наш праздник Пурим, который ознаменовался смертью Сталина именно в этот день! Арестованных по делу врачей, кого не успели добить, немедленно выпустили. Свистопляска по радио и в печати закончилась. Наступили другие времена. Ардаматский с удовольствием забыл свой нахальный фельетон. Но Марик ему напомнил в письме на его адрес:
«Пиня из Жмеринки шлет вам привет.
Он вас запомнил. А вы его нет?»
Впрочем, рука Марика и перо Марика — это еще не проказа в руке Господней. Что же касается воздаяния поистине сурового, то здесь придется привести другие примеры, которые соответствуют духу и букве постулатов Торы.
Когда наша дочь Верочка была маленькой, ее очень полюбил один несчастный пожилой человек, который не имел детей по уважительной причине. 25 лет он провел за колючей проволокой, как враг народа. Собственно, не только детей, но и жены у него не было и жизни. Его звали Август Игнатьевич. Он был врач и, вероятно, профессия помогла ему выжить, ибо трудился он не на лесоповале, а в лагерной больничке. Вернулся после хрущевской амнистии. Вставил выбитые и выпавшие зубы, но на всю дальнейшую жизнь оставался каким-то ватным и мятым. Тогда не было большого выбора детских игрушек, и он сделал Верочке деда Мороза, который по наследству перешел к ее брату. А когда Август Игнатьевич прикасался к ребенку, в его мертвые глаза возвращалась жизнь. Он любил приходить в онкологический диспансер. Дышал воздухом операционной, наблюдая за хирургическими вмешательствами.
Однажды сестра зазевалась, и раствор при внутривенном введении почти закончился.
— А ну быстрей, — закричал хирург, — убирай иглу.
И в этот момент вдруг захохотал молчаливый Август Игнатьевич. После операции его спросили:
— Почему Вы смеялись?
— А у Вас когда-либо в жизни случалась воздушная эмболия со смертельным исходом? — задал он встречный вопрос.
— Бог миловал, — сказал хирург.
— А Вы знаете, сколько кубиков воздуха нужно ввести в вену человека, чтобы он умер?
— Сколько? — спросил хирург и похолодел.
— Двести кубиков, — сказал Август Игнатьевич, — целый шприц Жанэ.
— Что? Как? Да как же Вы могли? Как это…
Хирургу стало дурно, и он зашатался.
— А Вы не судите, — сказал Август Игнатьевич, — это были стукачи. А что с ними делать? Вы там не были, не вам судить.
И в самом деле, мы там не были, хотя возможности такие нам предоставлялись неоднократно. И не нам было судить о том, чего не знали. А Тору тогда еще не читали. Вскоре появились и другие свидетельства уже на более высоком уровне.
Среди освобожденных врагов народа был, в частности, талантливый еврей Юрий Домбровский. Великолепный писатель и поэт. Его перу принадлежат романы «Нефертити» и «Факультет ненужных вещей».
И вот его документальный, хоть и стихотворный отчет о том, как покарали тайное злословие.
Когда нам принесли бушлат, И разорвав на нем подкладку, Мы увидали там тетрадку, Где были списки всех бригад, Все происшествия в бараке, Все разговоры, споры, драки, Всех тех, кого ты продал, гад. Мы шесть билетиков свернули, Был на седьмом поставлен крест — Смерть протянула длинный перст И ткнула в человечий улей. Когда в бараке все уснули, Мы встали, тапочки обули, Нагнулись чуть не до земли И в дальний угол поползли. Душил наседку старый вор, И у меня дыханье сперло, Когда он, схваченный за горло, Вдруг руки тонкие простер, Вдруг быстро посмотрел в упор И выгнулся в смертельной муке. Тогда мне закричали: «Руки!». И я увидел свой позор — Свои трусливые колени В постыдной дрожи преступленья. Конец. Мы стали закутком, Я рот ему утер платком, Измазанным в кровавой пене, Потом согнул ему колени, Потом укутал с головой. Лежи спокойно. Бог с тобой. И вот из досок сделан гроб. Не призма, а столярный ящик, И два солдата проходящих Глядят на твой свинцовый лоб. Лежи, кирка долбит сугроб, Лежи, кто ищет — тот обрящет. Как жаль мне, что не твой заказчик, А ты, вмороженный в сугроб, Пойдешь по правилам влюбленных, Смерть обнимать в одних кальсонах. А, впрочем, для чего наряд? Изменник должен дохнуть голым. Лети ж к созвездиям веселым Сто миллионов лет подряд! А там земле надоедят Ее великие моголы, Ее решетки и престолы. Их тусклый рай, их скучный ад, Откроют фортки, выйдет чад, И по земле, цветной и голой, Пойдут иные новоселы, Иные песни прозвучат Иные вспыхнут зодиаки… Но и чрез миллиарды лет Найдет изменника скелет, И снова сдохнешь ты в бараке!