Вот как это закончилось.
А как начиналось?
Итак, 7-го апреля 1903 года разразился знаменитый кишиневский погром.
Как пишет В.Жаботинский: «В Кишиневе история подвергла перерождающееся гетто большому испытанию, страшному экзамену на зрелость. И перерождающееся гетто провалилось на испытании жалостно, постыдно и ужасно. Его дети оказались еще не подготовленными к открытой борьбе; у них еще не нашлось ни отваги для отпора, ни гордости для того, чтобы скрестить руки и ждать смерти на пороге своего дома».
Смутное чувство, сложное, непонятное, овладело при вести о Кишиневе всеми еврейскими сердцами в огромной России. Это не было простое чувство горя. В глубине этого чувства таилось еще что-то такое, из-за чего почти забывалась сама скорбь — и чего никто все же не мог назвать. Тогда Бялик бросил в лицо своим обесчещенным братьям «Сказание о погроме». И открыл им, что это за чувство, имени которого они не знают.
Это был — позор. Более чем день траура, то был день срама: вот основная мысль этого удара молотом в форме поэмы.
Родилась эта поэма от невыплаканных слез, схороненных в глубине, перегоревших и ядовитых. В «Сказании о погроме» поэт так передает слова Бога, повелевшего ему сберечь непролитую слезу:
Ты сбереги нетронутой ее. Лелей ее, храни дороже клада, И замок ей построй в своей груди Построй оплот из ненависти ада, И не давай ей пищи, кроме яда Твоих обид и ран твоих, и жди. И вырастет взлелеянное семя, И жгучий даст и полный яду плод; И в грозный день, когда свершится время, Сорви его — и брось его в народ.И Бялик это сделал.
Встань и пройди по городу резни, И тронь своей рукой, и закрепи во взорах Присохший на стволах и камнях, на заборах Остылый мозг и кровь комками: ТО ОНИ… И загляни ты в погреб ледяной, Где весь табун, во тьме сырого свода, Позорил жен из твоего народа — По семеро, по семеро с одной. Над дочерью свершалось семь насилий, И рядом мать хрипела под скотом: Бесчестили пред тем, как их убили, И в самый миг убийства… и потом. И посмотри туда: за тою бочкой, И здесь, и там, зарывшийся в сору, Смотрел отец на то, что было с дочкой, И сын на мать, и братья на сестру. И видели, выглядывая в щели, Как корчились тела невест и жен, И спорили враги, делясь, о теле, Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели, И не сошли с ума, не поседели И глаз себе не выкололи вон. И за себя молили Адоная! И если вновь от пыток и стыда Из этих жертв опомнится иная — Уж перед ней вся жизнь ее земная Осквернена глубоко, навсегда; Но выползут мужья их понемногу — И в Храм пойдут вознесть хваленье Богу. И, если есть меж ними коганим, Иной из них пойдет спросить раввина: Достойно ли его святого чина, Чтоб с ним жила ТАКАЯ — слышишь? С ним! И все пойдет, как было ….И оттуда:
Введу тебя в жилье свиней и псов: Там прятались сыны твоих отцов, Потомки тех, чей прадед был Йуда, Лев Маккавей, — средь мерзости свиной, В грязи клоак, с отбросами сидели, Гнездились в каждой яме, в каждой щели — По семеро, по семеро в одной … Так честь Мою прославили превыше Святых Небес народам и толпам: Рассыпались, бежали словно мыши, Попрятались, подобные клопам, И околели псами … Сын Адама, Не плачь, не плачь, не крой руками век, Заскрежещи зубами, человек, И сгинь от срама! Уйди. Ты вечером вернись в их синагогу: День скорби кончился — и клонит понемногу Дремота. Молятся губами кое-как, Без сердца, вялые, усталые от плача: Так курится фитиль, когда елей иссяк, Так тащится без ног заезженная кляча … Отслужено, конец. Но скамьи прихожан Не опустели: ждут. А, проповедь с амвона! Ползет она, скрипит, бесцветно, монотонно, И мажет притчами по гною свежих ран, И не послышится в ней Божияго слова, И в душах не родит ни проблеска живого. И паства слушает, зевая, стар и млад, Качая головой, под рокот слов унылых; Печать конца на лбу, в пустынном сердце чад, Сок выпит, дух увял, и Божий взор забыл их … Нет, ты их не жалей. Ожгла их больно плеть — Но с болью свыклися и сжилися с позором, Чрезчур несчастные, чтоб их громить укором, Чрезчур погибшие, чтоб их еще жалеть. Оставь их, пусть идут — стемнело небо в звездах. Идут, понуры, спать — спать в оскверненных гнездах. А завтра выйди к ним: осколки человека Разбили лагери у входа к богачам, И, как разносчик свой выкрикивает хлам, Так голосят они: «Смотрите, я — калека! Мне разрубили лоб! Мне руку до кости»! И жадно их глаза — глаза рабов побитых — Устремлены туда, на руки этих сытых, И молят: «Мать мою убили — заплати»! Молитесь нищие, на ветер всех сторон О милости царей, о жалости племен — И гнийте, как поднесть, и клянчьте, как поныне! Что в них тебе? Оставь их, человече, Встань и беги в степную ширь, далече: Там, наконец, рыданьям путь открой, И бейся там о камни головой, И рви себя, горя бессильным гневом, За волосы, и плачь, и зверем вой — И вьюга скроет вопль безумный твой Своим насмешливым напевом.Оценивая поэму Бялика не только с художественной, но и с нашей, национальной точки зрения, Владимир — Зеев Жаботинский сказал: «Бялик нашел слово, которого недоставало, и это слово совершило чудеса: «Еврейская улица» до Кишинева и после Кишинева далеко не одно и то же. Позор Кишинева был последним позором.
В 1904 году был Гомель; в 1905 несколько сот погромов разразилось по всей России. Скорбь еврейская повторилась еще беспощаднее прежней — НО СРАМ НЕ ПОВТОРИЛСЯ. Второе испытание, количественно более ужасное, доказало, однако, что новая еврейская душа уже достигла своей зрелости. Конечно, это не была заслуга одного человека — это сделала жизнь, история, сила вещей.
Но история находит иногда людей, рукам которых она доверяет свой посев. В важный и трудный момент новой еврейской истории, на переломе двух эпох, эта роль выпала Бялику. Только на час, но часа этого мы никогда не забудем».
Жаботинский имел в виду повсеместную организацию вооруженной самообороны евреев против погромщиков и рост еврейского национального самосознания. С этого момента уже было нельзя громить евреев безнаказанно. На Ростовском еврейском кладбище захоронены молодые люди, героически погибшие в борьбе с погромщиками. ПОЗОР НЕ ПОВТОРИЛСЯ.
А во время войны за независимость в 1948 году в Израиле арабы устроили погром в одном из еврейских городов. Они грабили дома, убивали, насиловали женщин. И в этот момент в город вошла не состоящая в регулярной армии вооруженная группировка из крайне правых. Как говорится, на ловца и зверь бежит. «Но и что же было дальше»? — спросил я у одного израильтянина, который был то ли свидетелем, то ли участником этого события. «Что было, я не буду тебе рассказывать подробно. Скажу только одно: погромщики всего мира могут считать этот день своей черной траурной датой».