«Я не оставлю их, как и обещал им, а лишь скроюсь от них».
Когда же и при каких обстоятельствах это случится?
«А тогда, — говорит Господь, — когда Я приведу народ на землю, о которой Я поклялся отцам их, землю, текущую молоком и медом, и будут они есть, а когда насытятся и СТАНУТ ТУЧНЫМИ, обратятся к богам иным, и будут они служить им, а Меня отвергнут, и нарушат они союз со Мной. Вот тогда и постигнут их беды многие и несчастья».
Господь предупреждает: испытание сытостью и благополучием — самый трудный и самый ответственный рубеж, самый главный экзамен в жизни евреев. Впрочем, этот закон, пожалуй, универсален. Он распространяется и на другие народы. Но в эпохи «великих переломов» от евреев зависит слишком многое. Наша ответственность выше других, значит, и возмездие тяжелее.
Такой, на первый взгляд, черный парадокс: пока шли по горячим пескам этой знойной пустыни, пока с Амалеком бились на смерть, не опуская руки и головы, пока несли свой Переносной Храм, держась и вздымая друг друга, все получалось у наших предков. А стоило им остановиться и «удобно расположиться», как начинались «разброд и шатания», грехи и проступки, чреватые огромными бедами и катастрофами.
И опять все понятно религиозному еврею: Это Рука Господня.
Но еврей- атеист, следуя своей логике, тут же задает естественный вопрос: «Ежели все определяет Рука Всевышнего, то почему бы Ему не сделать свою работу как следует? Он-то знает, что такое хорошо и что такое плохо». Так пусть и делает все по-хорошему, а не по-плохому. И всем тогда будет хорошо — и Богу, и людям, и всему Миру Господнему, в котором мы обитаем.
А почему бы и нет?
А «нет» потому, что в этом случае Человек лишается самого главного признака своего естества, а именно, СВОБОДЫ ВЫБОРА, дарованной Богом. Ибо все подвластно Всевышнему, кроме трепета Небес. И на основе свободного выбора еврей становится религиозным или атеистом. Но остается Человеком.
А вот лишенный свободы выбора человек является рабом, духовным ничтожеством и ублюдком — на уровне животного.
А ведь Господь создавал Человека!
Но свобода выбора определяет ответственность. И Человек отвечает за себя, за жену свою, за детей своих, за раба своего и за вола своего.
Но грешен Человек, и в 1933 году немецкие люди сделали свой выбор; они избрали своим канцлером бесноватого Адольфа Гитлера. И получили за это русский Сталинград и «сотни тысяч батарей за слезы наших матерей!», и две тысячи американских бомбардировщиков над городом Дрезденом. Был Дрезден, и нет Дрездена. Ни людей, ни собак, ни кошек, ни мышек, ни травиночки единой. Пепелище… И миллионы немцев уже в земле…
А вы бы правильно выбирали канцлера! Ох, и ответственное это дело — свобода выбора!
И в этом ряду евреи Германии, которые решили до конца оставаться немцами (свобода выбора!), они остались, хотя могли уехать в Палестину. Остались для газовых печей. И вот остался от них только пепел…
Тора не шутит. Прислушаемся!
И сделав это, задумаемся над третьим пунктом заявленной нами программы: Почему в Торе сказано «Моше пошел», вместо того, чтобы сказать «Моше начал говорить».
Рав Эссас, ссылаясь на мидраш, (а это часть Устной Торы, раскрывающей мировоззренческие пласты) сообщает: «В этой главе говорится о том, что Моше обратился (пошел) к ДУШАМ Авраама, Ицхака и Яакова, чтобы доложить им, что он, их посланник, успешно выполнил свою миссию».
Почему об этом надо было докладывать? Почему — им? Почему именно в этот момент?
Рав Эссас так отвечает на эти вопросы.
По еврейскому закону, если тебя послали куда-то с конкретным заданием, ты обязан вернуться к пославшему тебя и отчитаться (как минимум, сделать это по телефону). Передавать свой отчет через кого-то не полагается. Дело в том, что посланник — ГЛАЗА, УСТА и РУКИ того, кто дал ему задание. Только он может ответить на все вопросы и, тем самым, помочь пославшему его продолжить начатое дело.
Итак, мы подходим к очень знакомой для современников теме, которая называется «учет и отчетность». С точки зрения нашей Торы малейшее искажение, тем более, омертвление этой темы недопустимо: ибо формирует бессмыслицу, чреватую безусловным провалом и мерзостным уродством. В чем мы еще убедимся. С другой, противоположной стороны — высказывание Ленина: «Социализм — это учет».
Разумеется, чиновничий, то есть формальный, то есть уродливый. А ежели не чиновничий, не формальный… Не утопия ли это? И где набрать во множественном числе Авраама, Ицхака и Яакова, мудро принимающих отчеты. И, опять же, как подобрать великое множество людей, подобных Моше, которые трепетно готовят и добросовестно эти отчеты сдают?
Сначала посмотрим на эту проблему «от противного» и в переносном, и, особенно, в буквальном смысле — от слова «противно». А мне далеко ходить не придется. Беру документальную книжку, написанную мною. Называется «Диспансер. Страсти и покаяния главного врача». Читаю отрывок.
«Увы, в пределах трехклассного образования каждому лестно свой нос к нам запустить.
В связи с этим я вспоминаю, как в пятидесятые годы все поликлинические врачи обязаны были ежедневно заполнять громадные учетные полотнища. Одна простыня шла по горизонтали и отражала прием в социальном разрезе: сколько принято людей всего, из них женщин, мужчин, в том числе рабочих, колхозников, интеллигентов, пенсионеров, из них персональных с таким-то стажем, сколько детей с градацией по возрастам, сколько ветеранов и опять по возрастам и стажу. Инвалидов по болезни, инвалидов труда, инвалидов ума?.. И прочее, всего не упомнишь, но полотнище громадное. Обе руки с локтями на нем помещались, и еще место оставалось.
Вторая простыня была вертикальная и освещала медицинскую сторону вопроса: сколько принято ран, в том числе резаных, колотых, ушибленных, чистых, инфицированных, в какие сроки по числам и у детей ли они или у взрослых, у женщин или у мужчин, и опять по возрастам. А переломы? Открытые? Закрытые? Осколочные? Доставлены с предварительной иммобилизацией? Без предварительной? С кровотечением? Без кровотечения? Со жгутом? Без жгута? С крестом? Без креста? Эх, эх, без креста! И так далее. Эта простыня то же была громадная, уходила за край стола и далее, мимо груди и живота свисала до колен.
В те годы я вел хирургический прием. Работал запоем и с увлечением. Принимал больше ста человек за смену, а в иные дни до ста сорока.
Больные уважали, боготворили, а от их уважения и преклонения возникало особенное какое-то поле (когда-нибудь же его определят, запишут на пленку). И от этого поля шло вдохновение, работа взрывалась творчеством, радостью и отдачей. И этим чувством я заражал своих пациентов, они проникались еще сильнее, я от них еще выше. И так мы неслись и несли друг друга.
Ах, Экзюпери сказал об этом гениально: «Дело не обходится без помощи богов. Недостаточно лечить человеческое сердце, чтобы его спасти, надо, чтобы его коснулась благодать. Недостаточно подрезать дерево, чтобы оно зацвело. Необходимо еще вмешательство весны. Недостаточно облегчить груз самолета, чтобы он оторвался от земли, нужен еще порыв ветра».
И вот заканчивается прием. Блаженная усталость, смешенная с благодатью, весной и порывом. И сюда, в этот высокий настрой души и тела мерзостным контрапунктом врывается поганый пасьянс: нужно разложить громадную кипу амбулаторных карт на женщин и на мужчин, выделить пенсионеров, потом все перемешать и снова откладывать раны, переломы, кровотечения со жгутом, без жгута, с крестом, без креста… По десяткам признаков разбрасывать мелькающие до тошноты лохматые бумаги, и снова их смешивать, и снова раскладывать. И каждую полученную циферку аккуратно вписывать в отдельную клеточку проклятого полотнища. А в конце месяца все цифры сложить по графам в сумму — свод.