Товарищи смеялись, а Папуша сказал (он говорил, широко растягивая губы, а вместе с ними и слова).
— Вот вертлявый! Молокосос. Усидеть не может! Иголка в штанах! Сейчас я поеду…
И полез в долбленку.
— Вы седалом, седалом прямо на дно садитесь, — советовал дед.
Но на дне долбленки была вода, и Папуша не хотел намочить штаны.
— Это еще седало так застудишь, — сказал он, положил поперек бортов дощечку и сел на неё. Дед поддержал долбленку, пока мы усаживались, а потом отпихнул нас от берега. Я осторожно начал грести, и мы поехали. Папуша сидел прямо, как первый ученик за партою. На коленях двумя руками держал ружьё, балансируя им, как канатоходец.
«Хорошо сидит, доедем», — подумал я. Мы уже были как раз на середине реки. И тут над нами низко-низко с шумом пролетело три кряквы. Папуша сразу дернулся, вскинул ружье (охотник он был очень азартный), но выстрелить не успел, — мы утратили равновесие. Лодка начала наклоняться-наклоняться на бок.
— Дядя! — кричу. — Осторожнее, переворачиваемся!
Он только рукою по воде — шлеп, шлеп, шлеп…
Да разве рукою за воду удержишься? Бултых! Последнее, что я видел, — это как новенькие резиновые сапоги с длинными голенищами мелькнули в воздухе, и над ними сошлась вода. Я сразу вынырнул и схватился за опрокинутую долбленку. Спустя мгновение из воды выглянула Папушина голова — лица не видно: мокрые волосы до подбородка всё залепили.
— Ружьё! — буль он и снова исчез под водой, — как поплавок, когда клюет рыба. Потом снова выглянул:
— Ружьё!
И снова под воду.
— Что там у вас? — весело закричали с берега.
— Дядя ружье, кажется, утопил! — заорал я в ответ.
Тут и Папуша совсем уже вынырнул и, отплевываясь, прорыдал:
— Упусти-и-ил! Стендовое! Цены нет!
Едва мы с ним до берега добрались — я долбленку и весло перед собой толкал, а он… Я уже боялся, чтобы он с горя сам не утонул. Плывет и с тонет:
— О Господи! Такое ружье! такое ружье!
На береге дед начал успокаивать:
— Ничего, вытащим! Вон мальчишки нырнут и вытащат.
Снарядили нас. Поплыли мы. Ныряли-ныряли — ничего не вытащили. Дно заилено, затянуло в ил ружье, разве найдешь?
Пока мы ныряли, дед Варава успокаивал Папушу, а когда не нашли, дед рассердился на него — словно Папуша не своё, а его, дедово, ружье утопил:
— А зачем вы, дурной, дергались? Зачем дергались? Надо было сидеть спокойненько! Ехать, раз везут! Так нет — крякв ему захотелось. Первому. Еще никто не стрелял, а он уже, видишь, дергается. Такую дорогую вещь утопил! Разве можно вам ружье доверять? Из пукалки вам стрелять, а не из ружья.
Папуша виновато молчал, и не оправдывался, и не обижался, что дед его, кандидата, ругает, как школьника. Дед часто на охоте под горячую руку и ругал, и насмехался над ними, и никогда не обижались. Невыгодно им было обижаться. Дед Варава знал плавни, как свои пять пальцев. Во время войны был он тут у партизан проводником — «главным лоцманом», как его тогда называли. И все охотники знали: как пойдешь с дедом на охоту, никогда без дичи не будешь. Сколько не приезжал после этого Папуша, всегда горько вздыхал, вспоминая свою «дорогого утопленника» (он говорил о нем, как о живом существе с нежностью и печалью). А когда мазал — кидал на землю свою теперешнюю «тулку» и едва не топтал её ногами, восклицая:
— Проклятая палка! Разве это ружье! Оглобля не струганная! Черенок для лопаты! Эх, если бы жив мой утопленник! Разве я бы пропуделял эту крякву.
Всё это доказывало, что ружье это было и правда очень ценная вещь и нырять за ним действительно стоило.
— Ну, а что же тогда означает эти «вермахт», «подарочек от немцев»? — сказал я. — И эти «Двадцать железных», и всё другое?
К обычному, пусть даже стендовому, ружью все эти таинственные шпионские слова никак не относились.
— Нет, они не о ружье, — уверенно сказал Ява. — Это точно! Папуша, помнишь говорил, что он полную цену заплатит тому, кто вытащит, лишь бы только вытащили. Так чего же прятаться…
Правильно, я вспомнил, Папуша так и говорил. И он бы заплатил даже больше, чем это ружье стоило, потому что, кроме всего прочего, верил, что от него зависело его охотничье счастье (что-то слишком часто уж «пуделял» он из своей новой «тулки»)… Вариант с ружьём отпадал.
Тем временем Бурмило снова нырнул, смешно дрыгнув над водой ногами в ластах. И почти сразу вынырнул. Из трубки, которую он держал во рту, как из фонтана, метра на два вверх забила вода. Потом кашель и ругань.
— А чтоб ему! Это же я так утону! Зачем это мне надо!
— Ну, тихо-тихо-тихо! Как пацан! — скривился Кныш.
— Это маска чертова меня подводит, — Бурмило рванул с лица маску. — Я думаю, что я, как в противогазе, и начинаю дышать, а тут — вода… сразу захлебываюсь. У меня же жабр нет.