Я приехал к Питеру в начале четвертого. Стоял один из тех жарких весенних дней, которые так часто бывают в Калифорнии, и мне приходилось вытирать вспотевшее лицо платком. Из бассейна донесся голос Дорис, она как раз выходила из воды. На ее черном купальнике блестели капельки, сверкая на солнце, как маленькие бриллианты. Дорис сняла купальную шапочку и тряхнула волосами.
— Так заманчиво было искупаться, что я не смогла воспротивиться этому соблазну.
Она подняла свое лицо, и я поцеловал ее. По пути к дому она накинула на себя махровый халат.
— Как Питер? — спросил я.
Она повернула ко мне улыбающееся лицо.
— Сегодня гораздо лучше, — радостно ответила она. — Уже сидит в кровати. Он уже похож на себя. Спросил, когда ты придешь. Ему хочется с тобой повидаться.
— Я рад, — просто ответил я.
Войдя в дом, мы поднялись по лестнице. Перед комнатой Питера мы остановились.
— Ты поговори с ним, а я переоденусь и скоро подойду, — сказала она.
— Ладно, — сказал я. — А мама здесь?
— Она заснула, — ответила Дорис и ушла.
Я вошел в комнату, и Питер, увидев меня, улыбнулся. По всей кровати были разбросаны газеты, и я понял, что он уже знает, что произошло за последние несколько дней. Рядом, на стуле, сидела медсестра, читая книгу, — она поднялась.
— Не утомляйте его слишком, мистер Эйдж, — проинструктировала она меня и вышла из комнаты.
Питер с улыбкой протянул мне руку. Я пожал ее. Пожатие было гораздо крепче, чем вчера.
— Ну, как у тебя дела? — сказал я, глядя на него.
— Нормально. Хотел встать, но они не дают мне.
Я уселся на стул и улыбнулся.
— Будь shtarker, — сказал я. — Выполняй, что тебе приказывают, и все будет нормально.
Он засмеялся, услышав, как я произнес слово на идиш, означавшее «сильный мужчина».
— Они думают, что я ребенок, — запротестовал он.
— Ты серьезно болен, — ответил я ему. — Поэтому выполняй, что положено.
Он опустил глаза, затем снова посмотрел на меня. Лицо его стало серьезным. Впервые он заговорил о Марке.
— Я плачу за свои ошибки, — сказал он. — Не надо было мне так с сыном обращаться.
— Не обвиняй себя, — медленно сказал я. — Дело не в том, сделал ты ошибку или нет. Кто может знать, прав ты был или нет? Ты поступал так, как считал нужным.
Он покачал головой.
— Все-таки мне стоило лучше подумать.
— Забудь об этом, — спокойно сказал я. — Все прошло. Ничего уже не вернешь.
— Да, ничего назад не вернешь, — повторил он за мной. Питер водил пальцами по простыне, на его руках набухли синие вены. Когда он посмотрел на меня, его глаза были влажными. — Я знал, что он был испорченным мальчишкой и эгоистом, но в этом виноват я. Я слишком избаловал его. Я всегда разрешал ему делать все, что он хочет. Сначала думал, что он еще маленький, потом, когда подошло время, поздно было что-то исправлять. Думал, что он сам собой изменится, потом… Но это потом не наступило.
Он сжал простыню в кулаке. По его щекам текли слезы. Я молчал. Что я мог сказать?
Питер поднял голову и вытер слезы рукой.
— Я плачу не о нем, — сказал он горько, пытаясь объяснить свои слезы. — Я плачу о себе. Я был такой дурак! Я никогда не давал ему возможности показать себя. Он был мой сын, моя плоть и кровь, а я в порыве ярости наказал его. На самом деле я был эгоистом. Мне надо было не гневаться, а сесть и хорошенько подумать. — Он глубоко вздохнул. — Он был моим единственным сыном, и я любил его.
Воцарилось молчание. Я протянул руку и положил ему на плечо.
— Знаю, Питер, — сказал я спокойно, — знаю.
Было слышно, как в тишине тикают часы, стоящие на тумбочке, а мы все молчали. Наконец Питер повернул ко мне свое лицо, на его глазах не было слез.
— Теперь они охотятся за тобой, — сказал он ровным голосом, поднимая с одеяла «Репортер».
Я молча кивнул.
— И как ты думаешь выбираться из этого положения?
Я небрежно пожал плечами. Я не хотел показывать Питеру, насколько меня это беспокоит.
— Не знаю, — признался я. — Честное слово, не знаю. Ведь все деньги у них.
Он утвердительно кивнул.
— Да, это так, — неторопливо сказал он, — все деньги у них. — Он открыто посмотрел на меня. — Я был не прав, ты же знаешь. Правильно ты говорил, что они никакие не антисемиты, и то, что сейчас они пытаются избавиться от тебя, еще раз подтверждает это.
Я удивился.
— Что ты имеешь в виду?
На его лице появилось странное выражение — смесь симпатии и жалости.
— Если бы они были антисемиты, они бы не пытались протащить Фарбера и Рота без твоего согласия. Они-то евреи, а ты — нет.