Она жила в огромном доме, вестибюль которого был украшен в стиле «арт деко», а лифт разрисован фресками под Ватто. На двери ее студии — просторной, с высокими потолками — висела табличка: «Злые собаки».
Убранство отражало двойственность характера Дженни: светлая шведская мебель и темно-зеленые и синие шторы и обивка. На стенах абстрактные картины, а на кушетке — тряпичная кукла. Хрустальный графин для коньяка рядом с жестяной пепельницей, на которой начертано «На память об Атлантик-Сити».
Она налила мне бренди и отправилась в ванную переодеваться. Я достал сигарету из эмалевой шкатулки и расслабленно раскинулся на кушетке — я актер, я могу сыграть покой и смирение.
Дженни вышла из ванной босиком, с распущенными волосами, в старом фланелевом халате с растрепанным шнуром. Свернулась калачиком рядом со мной.
— Бренди хочешь? — спросил я.
— Немножко.
Я набрал бренди в рот и прильнул к ее губам, она закашлялась и отстранилась.
— Мои поцелуи ядовиты! — возгласил я, изображая классического французского актера.
— И жгучи, — добавила она.
Дженни Толливер была невысокого роста, гибкая, тоненькая, и у нее были такие потрясающие, блестящие и густые светло-каштановые волосы, что я вырвал у нее обещание, что когда я умру, она острижется и свяжет мне из них саван.
Ее лицо было соразмерным, как и фигура, и идеальным по форме — овальным. Ни малейшей черточки, нарушающей эту внешнюю гармонию, а гармония, как известно, — главный и определяющий признак красоты.
Когда я думал о ней, мне на ум приходило лишь одно слово: «класс», и порой я с горечью и страхом думал еще и о том, что меня тянуло к ней потому, что сам я этого качества скорее всего был лишен.
— Как приятно с тобой обниматься!
— Ну не зря же меня называют Самым Безумным Обнимальщиком Манхэттена.
— Что же с нами будет, а, Питер? — вдруг спросила она, и я торопливо глотнул бренди. — Что будет с тобой и со мной?
— Я тебе надоел? — спросил я как можно мягче.
— Нет.
— Так с чего вдруг ты завела этот разговор?
— Не знаю. Но наши отношения кажутся такими… Такими необязательными.
— Я полагал, ты сама этого хотела.
— Поначалу да. А теперь… Питер, давай жить вместе.
— Где? У меня не получится — в одиночку мне квартирную плату не вытянуть, поэтому приходится делить ее с Артуром. Жить у тебя, в одной комнате вдвоем? Да мы уже через неделю друг другу глотки перегрызем.
— Ты мог бы… — Она в нерешительности умолкла.
— Найти постоянную работу? — ухмыльнулся я. — С девяти до пяти? И что бы я мог делать? Да даже если б и мог, я этого не хочу. Дженни, неужели ты хочешь, чтобы я забросил театр?
— Ну-у… — протянула она. — Нет, конечно, если ты сам этого не хочешь, однако…
Я помолчал: я не хотел ее терять. А потом, после паузы, произнес:
— Сегодня я сказал Солу, что уже подошел к черте, и это действительно так. Давай договоримся. Дай мне еще один год, ладно? Я уже двенадцать лет бьюсь, как рыба об лед, и еще один год ничего не изменит. А если и через год я буду на том же месте — тогда баста, сдаюсь. Сольюсь с буржуазией. Найду постоянную работу. Ты дашь мне этот год?
Она потянулась ко мне. Мы поцеловались. Губы у нее были мягкими и нежными.
— Хорошо, конечный срок — следующее Рождество. Обещаешь?
— Обещаю. Разве я тебя когда обманывал?
— Кто знает… Но пока я об этом не знаю, меня это не беспокоит.
Уже у двери я засунул руку под фланелевый халат и погладил мягкую, нежную грудь. Она закрыла глаза и ослабевшим голосом пробормотала:
— Питер…
— Когда закончится потоп?
— К субботе.
— В воскресенье я получаю деньги, мы отправимся куда-нибудь поужинать, а потом вернемся сюда и устроим оргию. Кстати, а можно ли устроить полноценную оргию вдвоем?
По дороге домой — снова позволил себе такси — я размышлял над актерской судьбой. Писатель может написать роман, и это все равно будет роман, даже если его никто не опубликует. Художник может выплеснуть свою ярость и свои фантазии на полотно, а потом изрезать его ножом. Поэт может написать лучший в мире сонет и спустить его в унитаз. Но актеру для того, чтобы быть актером, нужна публика.
Так, может, мои отношения с Дженни Толливер — впрочем, как и со всеми моими друзьями — основывались на потребности в аудитории, а не на любви и понимании?
Я наклонился к перегородке водителя и голосом мультяшного морячка Попейя произнес:
— Я есть то, что я есть.
— Как скажешь, приятель, — добродушно ответил водитель.