– Очень интересно, но я хотел узнать о том, как обстоят дела в торговле кофе сейчас, а не среди абиссинских козопасов.
Алферонда приподнял одну бровь:
– Никакой оживленной торговли кофе за пределами Востока не существует, и ее контролирует Ост-Индская компания. Для всех прочих мало что остается.
– Да, но ты говоришь о Востоке. Может быть, кофе станет популярным здесь, в Европе. Например, я не люблю спать. Мне это кажется тратой времени. Если вместо этого я смогу пить кофе, я буду очень рад.
– В конце концов тебе придется спать, – сказал Алферонда, – но я тебя понимаю. Люди, которые пьют кофе, ценят его превыше всего. Я слышал от турков, что женщина может потребовать развода, если муж не обеспечивает ее достаточным количеством кофе. Кофейные таверны на Востоке странные заведения. Кроме кофе там подают сильные снадобья, например экстракт мака, и люди ходят в такие места в поисках плотских удовольствий.
Мигель посмотрел вокруг:
– Ничего подобного я здесь не вижу.
– Турки не одобряют присутствие женщин в таких общественных местах, как кофейная таверна. В подобных местах удовольствия, за которые вы платите, предоставляют мальчики, а не женщины.
– Это довольно странно, – сказал Мигель.
– Для нас – да, но им это нравится. В любом случае держи меня в курсе по поводу своего интереса к кофе. Если я смогу быть чем-то полезен, можешь на меня рассчитывать. Но соблюдай осторожность. Кофе – это напиток, который возбуждает великие страсти в людях, и, если относиться к нему недостаточно серьезно, ты рискуешь выпустить на свободу великие силы.
Мигель допил остатки напитка, проглотив немного гущи со дна. Она неприятно осела во рту.
– Ты второй человек, который предостерегает меня по поводу кофе, – сказал он Алферонде, утирая рот рукавом.
Ростовщик вздернул голову:
– Ненавижу быть вторым. Кто же первый?
– Ты не поверишь, но это мой брат.
– Даниель? Если он отговаривает, это достаточное основание, чтобы заняться этим. Что он сказал?
– Только, что это опасно, – сказал Мигель. – Он откуда-то узнал о моем интересе. Он говорил, будто я бормотал что-то спьяна, но я в это мало верю. Более вероятно, что он опять обыскивал мою комнату.
– Я не стал бы обращать внимание на его предостережение. У твоего брата, прости меня, мозгов не больше, чем у слабоумного сына Паридо, которого тот запирает на чердаке.
– Мне это показалось странным, – сказал Мигель. – Может быть, он как-то узнал, что я думаю заняться торговлей кофе, и хочет отговорить меня назло. Ему не нравится, что я путаюсь с его служанкой.
– Она хорошенькая. Тебе она нравится?
Мигель пожал плечами.
– Наверное. Мне нравится ее внешность, – сказал он рассеянно.
На самом деле он считал ее дерзкой, но она первой начала флирт, а Мигель с ранних лет знал, что мужчина никогда не отказывает пылкой служанке.
– Но не такая хорошенькая, как ее хозяйка, да? – сказал Алферонда.
– Это правда. Моему брату не нравится, как я с ней разговариваю.
– Да? – Лицо Алферонды расползлось в широкой улыбке. – А как ты с ней разговариваешь?
У Мигеля было такое чувство, что он попал в ловушку.
– Она приятная, симпатичная и с живым умом, но Даниель ничего этого не ценит. Мне кажется, ей доставляет удовольствие разговаривать со мной время от времени.
Алферонда поднимал и опускал брови и раздувал ноздри.
– По-моему, раввины поступили совершенно правильно, аннулировав заповедь, запрещающую адюльтер.
– Не смеши меня, – сказал Мигель, отворачиваясь, чтобы скрыть краску на своем лице. – Я испытываю к ней жалость.
– Насколько я знаю, Мигель Лиенсо любит иметь дело с хорошенькими девушками и обычно не сожалеет об этом.
– Я не собираюсь укладывать в постель жену своего брата, – сказал он. – В любом случае она слишком добродетельна, чтобы это допустить.
– Может быть, Господь, слава Тебе, поможет, – сказал Алферонда. – Когда мужчина жалуется на добродетельность женщины, это означает, что либо он уже ее поимел, либо жаждет это сделать. Я считаю, это хороший способ отомстить брату за его несносный характер.
Мигель хотел возразить, но потом передумал. Оправдывается тот, кто виновен, а он ничего плохого не сделал.
Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"
Я относительно успешно играл на бирже какое-то время, когда купец-тадеско обратился ко мне с предложением, которое показалось мне одновременно соблазнительным и выгодным. В последние годы тадеско, или евреи из Восточной Европы, становились все более и более заметными в Амстердаме, и это отнюдь не радовало маамад. Хотя среди португальских евреев хватало нищих, среди нас были также и богатые купцы, которые могли позволить себе тратиться на благотворительность. Наша община заключила договор с властями Амстердама, что мы будем жить обособленно, сами заботиться о нуждающихся и не будем обузой для столицы. Таким образом, мы заботились сами о себе, но среди тадеско почти не было богатых людей, а подавляющее большинство жило на грани нищеты.
То, что мы носили бороды и яркую одежду, отличало нас от голландцев, но мы гордились этим различием. Но как аккуратно мы ни стригли бы бороды и какие скромные костюмы ни надевали бы, португальского еврея сразу узнавали повсюду в городе. Однако маамад считал, что наши коммерсанты исполняют роль послов. Нашими пышными нарядами мы словно хотим сказать: "Обратите на нас внимание. Мы отличаемся от вас, но мы достойные люди, чтобы жить вместе с вами на вашей земле". Более того, глядя на бедных членов нашей общины, они могли подумать: "Ага, эти евреи кормят и одевают своих нищих, освобождая нас от обузы. Не такие они и плохие".
Итак, проблема тадеско. Они прослышали, что Амстердам – рай для евреев, и хлынули в наш город из Польши, Германии, Литвы и других мест, где подвергались жестоким преследованиям. Я слышал, что в Польше издевательства отличались немыслимой жестокостью: мужчин заставляли смотреть, как мучают их жен и дочерей, маленьких детей завязывали в мешки и бросали в огонь, мудрецов заживо закапывали с убитыми членами семьи.
Естественно, парнассы с сочувствием относились к этим беженцам, но они привыкли к благополучной жизни в Амстердаме и, как разжиревшие богатеи в любой стране и любого вероисповедания, не хотели жертвовать своим покоем ради благополучия других. Их опасения не были беспочвенными, и они не могли допустить, чтобы улицы Амстердама заполонили евреи-попрошайки, евреи-разносчики и еврейки-проститутки. Голландцы в подобном случае, естественно, аннулировали бы свой великодушный договор. Маамад пришел к заключению, что справиться с общиной тадеско будет легче, если ограничить ее рост.
Существовало несколько планов достижения этой цели, но все они сводились к тому, чтобы не допускать докучливых чужаков к иберийским деньгам. Предполагалось, что это сделает Амстердам менее привлекательным, чем города, где преуспевали их соотечественники. Поэтому, например, евреям-тадеско не разрешали записывать своих детей в школы, которыми управляли португальские евреи. Они не могли занимать ведущего положения в португальских синагогах. Их мясные продукты считались нечистыми и не допускались в дома португальцев, поэтому их мясники не могли торговать с нами. Маамад даже объявил, что благотворительная помощь тадеско, оказанная без ведома одного из официальных благотворительных советов, будет караться отлучением от общины. А советы полагали, что лучшая благотворительная помощь, которая может быть оказана, – это посадить бедняг на корабль, идущий из Амстердама, дабы отбить у них всякую надежду ухватить пару стюверов своими жадными руками.
Все это мне было известно, но я особо об этом не думал, когда ко мне обратился член общины тадеско. Он сказал мне, что многие беженцы, спасаясь от притеснений в странах, где они жили, смогли вывезти несколько драгоценных камней, зашитых в одежду. Не желаю ли я стать посредником в продаже таких камней португальским торговцам? Он предложил, чтобы я договорился о немного более высокой цене, объяснив, что камни принадлежат несчастным скитальцам, которые хотят начать жизнь заново, а себе за труды взял лишь часть причитающихся за сделку комиссионных. Так я смог бы заработать несколько гульденов и сделать доброе дело, которое снискало бы мне благосклонность Господа, слава Тебе.