— Будто бы он один за нее платит.
— Вот именно! А еще, будто бы от этой помощи Шеннон стал креативным. Понимаешь, когда он говорит, что может импровизировать, то просто берет — и играет песню какой-то группы. Надеется, наверное, что я ее не узнаю. За какого идиота он меня держит?
Они шли немного в тишине, наслаждаясь обществом друг друга, а потом Осборн сказал, усмехнувшись:
— Знаешь, а я даже не буду против, если она будет приходить. Пусть скандалит. Ей для счастья, наверное, большего и не надо. Хобби у нее такое, единственная радость в жизни.
— Наверное, — согласилась Грейс и улыбнулась. — Но пусть все-таки тебе никто не мешает работать.
Осборн улыбнулся и сжал руку Грейс сильнее. Она тоже не смогла сдержать улыбки.
Осборн остановился под фонарем у цветочного магазина. Уставший, но счастливый, чуть растрепанный, но одетый с иголочки, пусть и не изменявший своему расхлябанному шику, он вновь восхитил Грейс.
— Почему таких, как мы с тобой, в мире так мало? — прошептал он и улыбнулся.
Грейс долго подбирала слова.
— Потому что нас и не должно быть много, Осборн. Нас двое и этого достаточно, — сказала она, улыбнулась и потянула его к остановке. Грин не сопротивлялся.
Уже в пустом автобусе в дороге до университета, Осборн, вольно раскинувшийся на последнем сидении и закинувший ногу на спинку сидения перед собой, вдруг перестал есть печенье и рассмеялся.
— Кстати о бестолковости Руби. Представляешь, она до сих пор зовет меня Оззи!
— Наверное, не успела прочитать плакат на твоей двери.
— Как она прочитает? Будто она когда-то была в моей комнате или хотя бы рядом с ней.
Грейс улыбнулась.
— Но я ведь говорил ей, чтобы она звала меня по имени. Много раз говорил, а ей все равно!
— Хочешь, чтобы я сказала ей прекратить?
Осборн улыбнулся ей, положил руку на плечо, притянул к себе и прошептал на ухо:
— Знаешь, почему в мире нет таких, как мы? Потому что без нас Ластвилль сойдет с ума.
— Хочешь сказать, что мы лучшие? — прошептала Грейс в ответ.
Осборн выразил свое согласие поцелуем. А потом, в приятной прохладе их комнаты, под пристальным надзором десятка легенд прошлого и настоящего, еще десятки обжигающих раз.
IV глава
Осборн благополучно просыпал первые занятия. Завернувшийся в черное одеяло и улыбавшийся во сне, он грелся в лучах солнца. Осборну, наверное, снилось что-то о всемирной славе, криках обезумевшей от любви и ненависти толпы, кучах белья, писем, плюшевых медведей, ножей и бутылок, брошенных на сцену, и смерти в двадцать семь.
Грейс проснулась с первыми лучами, сидела на подоконнике в футболке Осборна и пила кофе, банку которого нашла под кроватью вместе с маленьким чайником. Кофе горький и чуть сладкий, не очень вкусный, но Грейс пила, не обращая внимания на вкус, ведь когда посмотришь на Осборна, все, даже самое мерзкое, сразу становится чуть лучше. Долго она наблюдала за потоками студентов, спешивших на занятия в лучах мягкого октябрьского солнца, и наслаждалась ощущением свободы. Грейс подозревала, что ни один студент университета Ластвилля не мог похвастаться таким спокойствием. Всех занимали либо тусовки по пятницам, либо учебой, либо бессмысленным бездельем. В воскресенье все студенты перемещались в город, а университет отдыхал. Грейс же была свободна от всех.
В жилом здании кампуса тихо. Пустовали коридоры, похожие на улей, с разрисованными, оклеенными и обтертыми дверьми. Все разбежались по делам, на поляне перед корпусом не было ни одного студента, и только оставленные в тени дерева мольберты, на которых брызгами отражались тени листьев, могли напомнить о жизни, еще несколько часов назад шуршавшей листьями вокруг. Ветра не было. Ничей голос не мог нарушить спокойствия последней комнаты в коридоре второго этажа. Казалось, весь мир наконец вымер, чтобы дать им возможность вдоволь насытиться голосами друг друга.
Грейс сделала глоток. Поморщилась. Посмотрела на Осборна. Улыбнулась.
Редко хотелось вспоминать былое, но когда в памяти всплывали образы того, как Грейс провела прошлый год, не могла не улыбаться. Ей виделись дни, занятые любованием красивым лицом, и ночи, иногда вздымавшие огонь к небесам как во время древнего ритуала, а иногда тлеющие угольками, которые оставляли на спине невидимые ожоги. В каждом счастливом воспоминании виделись Грейс серые глаза, большие и миндалевидные. Их теплый и детский взгляд, так редко становившийся хоть немного хитрым или притворным, зимними днями заменял солнце.