— Скорее я ее съем, а не она меня.
Грейс съела печенье, сняла пальто и кардиган. В комнате Осборна всегда душно донельзя, но и красиво. Как и любой уважающий себя музыкант, Осборн прилагал все усилия, чтобы показать разносторонний музыкальный вкус. Весь потолок он оклеил постерами с изображениями рок-групп, в угол, рядом с засохшим фикусом, поставил купленный в магазине антиквариата дорогой виниловый проигрыватель, рядом, в ящик, стащенный из подворотни бакалеи, аккуратно положил пластинки, а под проигрыватель посадил маленького Оззи Осборна на троне, которого Грейс подарила ему на первую годовщину. По углам стояли инструменты, убранные в чехлы. На подоконнике засыхали цветы, которые пора было бы уже выбросить, а под кроватью, за черным мешком с бельем, стояли запрещенные на кампусе бутылки с алкоголем. У Осборна все продумано.
— Что от тебя хотела Ливье? Опять захотелось загрузить заданиями? — спросил Осборн и закурил.
— Нет, она все еще волнуется за мою работу.
— За твою работу? — усмехнулся он.
— Или за нашу конференцию.
— Вашу конференцию? Да, ей нужно волноваться за это в первую очередь. Она хотя бы знает эту тему? На сцене она же просто потеряется.
— Да ладно тебе, ты преувеличиваешь. — Грейс улыбнулась, аккуратно вытянула сигарету из рук Осборна и затянулась.
— Она просто хорошо притворяется. Не думаю, что она такая умная, какой нам показывается.
В знак согласия они съели по печенью с шоколадной крошкой. А потом, преисполненная нежности, Грейс, погладила Осборна по волосам. Была у нее эта привычка, которую старательно скрывала от посторонних. Слишком это интимный жест, слишком незащищенный. Но ничего поделать с собой Грейс не могла: слишком ей нравились волосы Осборна, мягкие и легкие. Раньше они были длинные, а в этом учебном году Грин отстриг их по плечи. Хотел даже покрасить, но вовремя передумал. Все-таки в университете музыкантов с волосами цвета спелой пшеницы не так много. В этом Осборн был особенный.
— Знаешь, ты мог бы стать классным профессором Грином. Представь, приходишь на лекцию в своих любимых джинсах, в красной кожаной куртке с черепом на спине и футболке с любимой группой. Может, тебе бы даже разрешили курить на занятиях.
Осборн улыбнулся. В окружении разбросанных вещей, гитары и тетрадей с текстами будущих песен он показался Грейс олицетворением искусства.
— Если я стану профессором, тебе нужно будет беспокоиться по двум причинам. Первая, — Осборн поднял указательный палец, — все студенты будут сходить по мне с ума. Они завалят меня приглашениями на свидания на четырнадцатое февраля, подкараулят в подворотне, когда я буду курить, схватят и увезут к алтарю поклонения. Они расчленят меня на сувениры, Грейс, а тебе не оставят даже самого ценного.
— А вторая причина какая? — Улыбнулась Грейс.
— Следить, чтобы я не сошел с ума. Мне кажется, некоторые профессора немного не в своем уме, на некоторых жалко смотреть. Особенно на Френсиса.
Грейс потушила сигарету о дно пепельницы, поставила ее на пол и улеглась рядом с Осборном. Над кроватью был прилеплен огромный, чуть ли не в полный рост, плакат Мэрилина Мэнсона.
Долго они лежали в тишине. Осборн меланхолично курил, сбрасывая пепел в консервную банку и, наверное, обдумывал слова новой песни. Он записал уже три для первого альбома, а в планах было не меньше пятнадцати. Их приятель Шеннон был другом для многих полезных в Ластвилле людей, и без проблем арендовал для Осборна студию звукозаписи, где тот бывал по несколько раз в неделю, иногда засиживаясь даже на всю ночь. Шеннон, конечно, надеялся, что Грин официально и навсегда пригласит его в группу, но Осборн чаще играл один. Названный в честь музыканта, он всегда мечтал стать больше Оззи. И после десятилетия, когда его пальцы не заживали, после сотен зазубренных композиций в коанмте прежнего дома, после множества написанных и записанных песен, подумал, что у него получится. А Грейс, что бы ни говорили другие, не давала ему сомневаться.
— Хороший же пиар — смерть, — вдруг сказал Осборн. — Сразу тебя все любят, словно при жизни ты был чем-то хуже. Смерть сразу же делает тебя интереснее и нужнее. Вот только он и не умрет. Никто из них не умрет. — Он обвел в воздухе каждого из музыкантов, смотревших на него с высока. — Они вечные. Мне кажется, этим музыка хороша — можно законсервировать себя, превратить в набор слов. Только боль и страхи придется проживать на сцене каждый раз заново. Никто не будет знать, о чем ты на самом деле поешь. А ты ведь знать будешь.