— Какая-то кунсткамера для живых и пыточная для добровольцев.
— Да, тоже в последнее время об этом думаю.
Осборн покурил еще немного. Аккуратные губы то кривились, то улыбались. Грейс любовалась. Осборн был очень красив.
— Неплохо было бы написать что-то такое, будто на надрыве, что-то завуалированное, лингвистически более разнообразное. Та моя песня хоть и хороша, но слишком простая.
— А какую хочешь ты? — Улыбнулась Грейс.
— Чего хочу я? — Он вдохновленно улыбнулся, выдохнул сигаретный дым. — Я хочу, чтобы стихотворения рифмовались не звуками или окончаниями в словах. Я хочу чего-то… чего-то другого, понимаешь? Я не знаю, что именно, но чувствую, что нужно что-то другое. Меня могут не понять, но это не мои проблемы, да? Есть обычные песни. Кому пишутся эти песни, стихи? Людям? Люди же ничего не видят. Им нужно дословное, а они и в дословном не видят смысла.
— Думаешь, ты сможешь придумать что-то новое?
— Я знаю, что не придумаю. Все уже сказано. — Осборн закрыл глаза. — Но ведь смысл не в том, что сказать. Смысл в том, как сказать. Музыка ведь громче слов.
— Громче.
— Вот поэтому и надо думать дальше. Я ведь должен написать что-то особенное. Зачем писать обычное?
Вдохновленный Осборн достал из-под кровати банку энергетика, откупорил в громким пшиком, сделал глоток, бросил окурок в консервную банку, повернулся к Грейс, притянул ее к себе одним сильным движением и сжал в объятиях.
— Эй, у нас потом лекция профессора Френсиса! — засмеялась Грейс, не пытаясь даже увернуться от поцелуев Осборна. Аккуратно подстриженная короткая борода щекотала.
— Она через два часа. Мы успеем сбегать до его родины и обратно. — Улыбнулся Осборн и выпустил Грейс только для того, чтобы снять винтажную футболку с группой KISS.
— А где его родина? Я уже и забыла.
Грейс не могла отвести от Осборна взгляда. Все же он был невообразимо хорош собой.
— Не знаю. — Рассмеялся Грин, громко и мелодично. — Наверное, веке в восемнадцатом в какой-то канаве.
Пальцы Осборна, покрывшиеся толстыми корочками от постоянной игры, обжигали. Волосы пахли кофе, сигаретами, фруктовой жвачкой и сахарной пудрой. Голос цепкими лапами проникал в голову Грейс и заполнял собой мысли.
Профессор Френсис может и подождать.
И все же они успели. Вышли из комнаты за пятнадцать минут до начала лекции, неспешно, лишь изредка переговаривались, наслаждаясь шумом шелеста листьев под ногами и, предоставляя им возможность высказаться, направлялись к корпусу. Солнце клонилось к закату, небо над казавшимся загадочным замком университетом было малиновое, а ветер все еще оставался теплым. Кожа остывала. Улыбки не сходили с лиц.
Настроение не смогла испортить даже лекция по философии.
Профессора Френсиса не любили не без причин, но явных причин нелюбви к нему никто назвать не мог. Бывает и такое, что человек кажется неприятным просто так. Таким человеком и был профессор Френсис. Невысокий и тощий как сушенная на солнце рыбешка, с рыбьими глазами и маленьким ртом-треугольничком, наряженный в мятый костюмчик-тройку как в газету, профессор Френсис был главной фигурой карикатур, рисовавшихся в подпольном студенческом журнале. Он знал об этом, но делал вид, что не догадывался. На его лекции ходило меньше половины студентов. Во-первых, не каждый записывался на его курс, а во-вторых — даже те, кто выбирал его, не могли выдержать столько часов трескучего разговора. Под конец занятия оставалось и того меньше.
Грейс зашла в класс и тут же внимание ее захватило проявившееся за последней партой пятно.
— Ничего себе. Лиза Грей явилась на лекцию. Мы куда-то улетели, Грейс? — прошептал вошедший следом Осборн.
Лиза Грей не обращала внимания на людей вокруг. Она медленно завязала короткие светлые волосики в хвост, подперла изможденное лицо тонкой рукой и что-то старательно принялась записывать, хотя лекция еще не началась. Все сидения вокруг Лизы Грей оставались пустыми. От нее, казалось, исходила удушающая энергетика.
— Нет, Осборн, мы на месте, — тихо ответила Грейс.
— Значит, завтра наступит конец света.
Грейс не стала перечить.
Руби пришла на занятие с новой прической. За перерыв она успела сбегать в третий корпус к какой-то подружке, которая до университетской учебы была парикмахершей. Шеннон явился тоже, как и всегда в кепке и огромной толстовке, в которой он чувствовал себя так же уютно, как и под одеялом. Стоило ему усесться рядом с Руби, как он прикрыл глаза и задремал.
Руби рассказывала какие-то сплетни, услышанные от подруги. Грейс слушала, но не слышала. Осборн даже не пытался.