— Но ведь кто-нибудь может перекрыть вашу ставку, — возразил тот же человек, что вмешался раньше.
— Может? Тогда пусть выскажется! Почему он молчит? Ну же, господа, кто из вас надбавит к десяти тысячам флоринов?
Теперь вельможа улыбался, вертел головой вправо-влево, шевелил пальцами в воздухе — казалось, ему нравится смотреть на разгром тюльпанщиков, видеть, как они растеряны, как избегают его взгляда, его явно забавляли торги, где харлемцы ставили на кон все свое состояние, а некоторые и все свое будущее, происходящее в «Золотой лозе» было для него развлечением, вроде игры в кости или крокета. Даже слуги Хёйгенса это почувствовали, и им передалось хорошее настроение хозяина.
— Ну так как? Кто предложит больше? Я жду!
Секретарь только теперь заметил, что на его власть посягнули, но и у него не хватило духу возразить Хёйгенсу, более того — он благоразумно поддержал тайного советника принцев, поднеся мел к доске с намерением закрыть торги и проговорив при этом едва слышно:
— Господа, прошу вас поберечь время господина Хёйгенса! Согласимся ли мы с тем, что его ставка — высшая?
Он так жалко лебезил перед высокопоставленным господином, что это задело даже Паулюса, который живо повернулся к ученику:
— Виллем, мы что — промолчим? Хёйгенс ведь вот-вот получит Semper Augustus!
— Увы! Куда мне против него?
— Надо перекрыть его ставку!
— Это можете сделать только вы.
— Я? Я стану развязывать кошелек, когда ты должен мне десять тысяч флоринов?
— А что еще остается? Вклад Деруиков в банке не превышает тысячи двухсот гульденов.
— Зато у тебя есть имущество, которое стоит гораздо больше.
Берестейн не сказал, какое именно, но, отобрав у Виллема мел, начертил на грифельной доске квадрат, а на нем треугольник. Чертеж был прочитан без труда:
— Наш дом на Крёйстраат? Сударь, вы туги на ухо? Я же сказал вам, что он не продается! Отец не дал на это согласия.
— Корнелис далеко, а тебе, юноша, пора бы научиться дышать самому и перестать выпрашивать кормежку! Отец назначил тебя главой семьи, стало быть, дал полное право распоряжаться имуществом! Ну, так что же ты решил?
Перепалка между учителем и учеником была недолгой: в часах просыпалась всего щепотка песка, секретарь за это время успел бы разве что стереть записи с грифельной доски, а из крана на винной бочке вылилось бы едва ли больше бокала, и Виллем, прежде чем открыть свои намерения, еще чуть-чуть помолчал.
— Сожалею, мессир, — сказал он наконец, — но об этом не может быть и речи. Кроме того, цена нашему дому — самое большее — восемь тысяч гульденов, и пусть даже после ремонта за него могут дать девять, этого все равно мало!
— А разве на вашей крыше не свил гнездо аист? — насмешливо спросил ректор.
Мел вернулся на доску и пририсовал к крыше трубу.
— Откуда вы знаете?
— Да кому же это неизвестно: Харлем — город сплетников, и слухи от одного к другому летят быстрее, чем камешек от клюшки… Так вот, если на твоем доме свил гнездо аист, то он стоит теперь дороже любого другого в городе — восемнадцать или даже двадцать тысяч флоринов. Отвечай: хочешь ты его отдать за эту цену, купить луковицу Semper Augustus и породниться с нашей семьей или предпочтешь сохранить за собой, заодно с долгом, который признан твоим отцом. Ну! Выбирай, юный Деруик!
Секретарю не терпелось скорее со всем этим покончить, он уже занес руку с мелом, чтобы обвести кружком пять цифр последней — Хёйгенсовской — ставки, но голос регента его остановил:
— Придержи мел, секретарь! Мой друг хочет надбавить!
— Поздно, мессир Берестейн…
— Убери мел, тебе говорят, или я тебе его в нос затолкаю!
Разгневанный Паулюс заорал так громко, что задрожали стекла в окнах и всколыхнулось пиво. Всем было известно, что когда некоторые части тела Паулюса, в особенности шея, раздуваются, как горло у жабы, противоречить ему опасно. Сейчас был именно такой случай, и секретарь, выбрав из двух зол меньшее, отложил мелок и жалобно поглядел на Хёйгенса. В глазах его ясно читалось: «С этой скотиной ничего не поделаешь!» Тайный советник, казалось, придерживался того же мнения.