— Элиазар тебя обидел?
— Говорю тебе, ничего не случилось! Забудь об этом.
Ризничий открыл перед Деруиками дверь, и, когда они вышли, по рядам ветром пронеслось не иначе как ими и вызванное недовольство, покачнулись несколько шляп.
Пастор быстро справился с растерянностью, пожал плечами, тем самым поставив точку в этой истории, и служба продолжилась. К Берестейну-младшему тоже вернулись обычная уверенность и пристойный цвет лица. Проведя расческой по растрепавшейся пряди, он и совсем перестал выделяться из ряда почтенных обывателей, деливших с ним скамью. Элиазар пошептался с ближайшими соседями слева и справа, те передали его признания дальше, и вскоре уже вся церковь знала, что сын ректора стал жертвой бесноватой девицы, «которой смирительная рубашка подошла бы куда больше платья», распутницы, чьи поползновения на брак с богатым наследником он благоразумно отверг.
Собрание тюльпанщиков шло своим чередом…
Виллем и не подозревал, какие неприятности выпали на долю его сестры, да если бы и узнал — вряд ли смог бы решить, что делать: защищать поруганную честь Петры или продавать луковицу, то и другое казалось ему одинаково важным.
Но выбора перед Виллемом не встало, и все его внимание было поглощено предстоящей оценкой луковки, нашедшейся в кармане, как по волшебству. Вот и еще несколько сделок совершилось: одни луковицы были проданы поштучно, другие корзинами и на вес, а в тех случаях, когда продавец не мог предъявить товар, поскольку заимел его в результате другой сделки, по которой еще не рассчитался, предпочтение отдавали неопределенной форме простого векселя…
Наконец господин Засов сказал Виллему, что настал его черед, и юноша перепугался: он все еще не имел ни малейшего представления о том, что должен говорить.
Зато участники аукциона, стоило им увидеть, как этот бледный мальчишка воздевает, словно дароносицу, свою луковку, мигом сообразили, как действовать.
— Посмотрите-ка на этого желторотого птенчика! — выкрикнул какой-то престарелый шутник. — А ведь потрется среди нас — весь пушок с него и облезет, готов спорить на что угодно!
— Да не птенчик он, а теленочек: у пьяниц пиво изо рта льется, а у него молочко из носа капает!
Насмешки сыпались градом, несчастный Виллем стоял перед тюльпанщиками, как мученик, которого вот-вот начнут побивать камнями, а те состязались в остроумии, наперебой стараясь задать ему вопрос пообиднее или обозвать как-нибудь похлестче. Бедняга не только ничего не знал о выставленном им на торги тюльпане, он и название-то цветка коверкал, и все, что он мог сделать в свою защиту, — снижать и снижать цену. Когда Виллема наконец отпустили, самая высокая ставка отличалась от самой низкой всего на какой-то гульден и составляла три флорина шестнадцать стёйверов.
Секретарь даже не осмелился назвать эту смехотворную цену, только записал цифры на своей доске и трусливо заручился согласием Виллема, который был в таком смятении, что подписал бы сейчас что угодно — даже свой смертный приговор. Мел в руке писца почти замкнул роковой круг, но тут внезапно топнул ногой Паулюс, до тех пор молча наблюдавший за муками своего подопечного.
— Нет, в бога душу мать! Я не допущу такой подлости!
Вспышка ректора была встречена шиканьем и свистом, причем трудно сказать, что больше возмутило тюльпанщиков: богохульство из уст собрата или заминка в аукционе, но как бы там ни было — Паулюс посягнул на святое.
— У-у! Оштрафовать Берестейна!
— Пошел отсюда! И желторотика своего не забудь!
— Гнать его из коллегии![30] Заберите у него мел!
— Допей свою кружку, может, в голове прояснится!
Паулюс был не из тех, кто стерпит обиду. Решительно нахлобучив шляпу, он встал, и кое-кто уже подумал, что регент вот-вот покинет «Чертову западню», но он вместо того вышел в центр крута беснующихся коллег, приблизился к Виллему, взял его за руку, и этот жест, в котором сквозила нежность и который служил явным намеком на нечистоту отношений между двумя мужчинами, распалил тюльпанщиков до предела. В парочку полетели, по счастью никого не ранив, грифельные доски, и, если бы правила не запрещали входить в таверну с оружием, самые отчаянные обнажили бы сейчас клинки — в этом сомневаться не приходилось!..
Дело грозило обернуться серьезными беспорядками. Спас положение, как ни странно, господин Засов — коротышка, не способный усмирить мятежников ни криком, ни ударом кулака. Спас, прибегнув к хитрости: он медленно, с нажимом провел мелом по грифельной доске, раздался пронзительный скрежет, от которого болезненно поморщились не только тюльпанщики, но и многие из тех, кто кутил за стеной. Таким способом удалось навести порядок, все утихли, и, воспользовавшись паузой, поспешил высказаться ван Берестейн:
30
Коллегиями назвались собиравшиеся в тавернах Харлема и еще нескольких голландских городов импровизированные цветочные биржи. На них занимались, по сути, тем же, чем и на главной амстердамской бирже, — то есть спекуляцией «бумажными тюльпанами».