Ректор потер руки, с них медленной струйкой потекла на пол старая штукатурка, и это привело рабочих в недоумение. Довольный их растерянностью Паулюс вышел в сад, Виллем двинулся следом за ним.
— Что за жестокая игра? — волновался старший Деруик. — Ведь эти бедолаги уже поверили, будто напали на золотую жилу!
— Какая разница, во что они поверили! Важно, что ты получил сейчас урок коммерции, юноша. И, надеюсь, понял, что выгода незнакома с чувствами… Впрочем, то, что я сказал о штукатурке, относится и к тюльпанам!
— Что именно?
— Кое-кого смущает их цена, они говорят, что мы сильно завышаем стоимость товара и что рассудительному человеку лучше вкладывать деньги в лес или сыр…
— А разве это противоречит здравому смыслу?
Брови ректора прогулялись вверх-вниз.
— Потише, Виллем, поосторожнее! Смотри, как бы твои слова не дошли до нашего брата, тюльпанщика! Ты рискуешь утратить свое положение среди торговцев и цветоводов. Как ты собираешься продавать тюльпаны, считая, что они слишком дороги? С такими мыслями дела не делаются! Меня-то лично ничуть не трогает участь стригаля или мельника, который до того влюбится в цветы, что заложит все свое имущество ради наших торгов! И если найдется дурак, желающий отдать сотню флоринов за обычный Switser — да что я говорю! За клочок бумаги с обещанием его луковицы… — зачем же мне лишать его этого удовольствия? Мне куда выгоднее удовлетворить его желание, пока этого не сделал кто-то другой. Да, вот так жестоко устроен мир, Виллем ван Деруик! И в этом суть моей науки.
Виллема пробрала дрожь, так ему стало страшно. Его напугала не столько безжалостность мысли, высказанной благодетелем, столько те стороны его души, которые при этом открылись. Взгляд юноши затуманило горькое разочарование, но Паулюс ровно ничего не сделал, чтобы смягчить впечатление от своих слов, напротив, постарался еще усилить его, и только доведя Виллема до слез, обнял его и стал успокаивать. Издали это могло бы показаться мужественным объятием друзей, но, подойдя поближе, любой бы заметил, что учитель с учеником куда больше напоминают влюбленную пару. Впрочем, так примерно и было: губы ректора роняли в ухо Деруика ровно столько же нежных слов и упреков, сколько и поцелуев.
— Какой же ты неблагодарный! — шептал Берестейн. — Даже спасибо не сказал за то, что я отстоял тебя на сборище тюльпанщиков! А как насчет тысячи флоринов, которую я помог тебе получить? Ах, молодежь, молодежь, всегда-то вы считаете, будто все хорошее, что с вами случается, вами заслужено!..
— Простите, сударь, конечно же, эти деньги…
— Да ты хоть понимаешь, бесенок, как тебе повезло? Сделаться моим учеником! Сколько таких, как ты, мечтают торговать тюльпанами, вот только им никогда не переступить порога «Чертовой западни», а ты не просто заявился туда как равный, но сразу же удачно продал луковицу! И все ведь потому, что это я тебя привел!
— Я знаю, сударь, я очень хорошо это знаю!
— Неблагодарный…
Паулюс чуть наклонил голову — поначалу безо всякого умысла, инстинктивно, как младенец тянется к теплой материнской груди, но тут же ткнулся в плечо Виллема лбом, надавил на него тяжелой головой, толстой шеей, отягощенным брелоками плоеным воротником… Юноша, опасаясь, как бы не потерять равновесия, сделал шаг назад, потом второй, попятился к росшему несколькими метрами дальше густому орешнику…
— Сударь, вы… — пролепетал он, но Паулюс, вместо того чтобы остановиться, навалился на него еще сильнее, он чувствовал теплое дыхание ректора, его все более настойчивые поцелуи.
Внезапно Виллем запнулся каблуком о торчащий корень, в ту же минуту его резко дернули за ногу под коленом, и он упал навзничь — к величайшему своему удивлению, не на землю, а на тесно переплетенные прутья. Паулюс повалился в заросли вместе с учеником, и ветки орешника сомкнулись над ними.
— Не надо! — кричал юноша, шаря по земле руками в поисках опоры и пытаясь подняться, но только проваливался еще дальше в путаницу листвы и сучьев. Ему было больно — на сломанных ветках тут и там попадались шипы, которые до крови его исцарапали. Паулюс ван Берестейн пыхтел и тоже шарил руками. Вдруг он вцепился в камзол ученика, резко дернул, от чего сразу же по всей длине, словно фасолины из стручка, повыскакивали пуговицы и распахнулся ворот, потом уже совсем грубо стащил с Виллема штаны, и тот почувствовал, как колючки впиваются в оголенную кожу.
— Что вы делаете! — возмутился Деруик. — Нас ведь могут увидеть!
И сам изумился собственным словам. Значит, все, чего он боится, — как бы их не застигли врасплох? При этой мысли юноша совсем ослабел, и ему показалось, будто он глина в руках все больше смелевшего ректора, здоровенный кулак которого с огромной силой сдавил затылок ученика: можно было подумать, Паулюс пытается сломать ему шею. Но вот он повернул Виллема на бок, почти сразу же пристроился к дырке в его заду и вошел в него решительно, но не грубо, за что тот невольно ощутил трусливую и подленькую благодарность. Впрочем, дело все равно зашло уже так далеко, что лучше было не сопротивляться, расслабиться. Никакого наслаждения Виллем в объятиях любовника не испытывал и больше всего боялся, как бы их не застали в таком положении, как бы брат или сестры не увидели его здесь, с регентом, грязного, исцарапанного, в спущенных до колен штанах и задранной рубахе…