— Петра, пожалуйста, выслушай меня… Мы в горячке наговорили друг другу гадостей, жаль, очень жаль, ведь на самом деле мы ничего такого не думаем. Я понимаю, что Берестейн-младший тебе не нравится. И я не слишком уважал его, пока у нас не появились общие дела, а когда появились — в конце концов привык, и сегодня он мне дороже многих старых друзей. Видишь ли, сестренка, надо уметь приспосабливаться, в жизни по-другому не бывает… Ты же помнишь, как Ясперу не хотелось заниматься садоводством — а что теперь? А теперь он любовно ухаживает за тюльпанами Берестейна. Как знать: сейчас ты на Элиазара и глядеть не хочешь, а пройдет немного времени — с радостью подаришь ему детей… Разве этого не может быть?
Виллем говорил так доверчиво, что молчаливые свидетели разговора, Яспер и Харриет, слушая его, растрогались, и только Петру было ничем не пронять. Когда старший брат протянул ей в знак примирения руку, она бросила ему на ладонь болтавшийся до тех пор у нее на запястье веер.
— Возьмите мой веер, братец, пригодится, чтобы красоваться перед Берестейнами!
— Что за ерунду ты говоришь?
— Можно подумать, кому-то еще неизвестно, какие чувства вы питаете к ректору и как сблизились с ним за последнее время! С тех пор как отец, поддавшись своей пагубной фантазии, отправил вас к этому человеку, вы сделались его поклонником, его обожателем, можно сказать, его фаворитом… Вы ходите за ним по пятам, вы восторгаетесь всем, что он ни сделает! Кажется, и сам Господь Бог меркнет для вас рядом с этим светилом!
Лицо Виллема, освещенное слабым огоньком догорающей свечи, исказилось, как от боли, да и сам он словно бы угас. Но чем больше слабел брат, тем заметнее крепла сестра, теперь она говорила так, будто каждое ее слово сопровождалось взмахом клинка:
— Да и все мы так или иначе оказались на службе у Берестейнов. Разве все мы не в зависимости от них? Даже Фрида нынче стирает белье Элиазара, даже Харриет вышивает ему перчатки! А сами вы, братец? Разве сами вы то и дело не воздаете этому бесчестному совратителю высшие почести? За такое следует краснеть, братец, прикройтесь веером!
С последними словами Петра, ни на секунду не задумавшись о последствиях, изо всех сил толкнула брата рукой в грудь. Тот, несмотря на костыль, едва не потерял равновесие, устоял, схватившись за кресло, выронил веер, зато еще крепче зажал в кулаке выбивалку.
— Наглая девчонка, да как ты смеешь? — терпение у Виллема истощилось, он схватил Петру за волосы, швырнул на пол, размахнулся выбивалкой и ударил девушку по лицу — та не то что подняться, пошевелиться не успела. Первый удар был ужасен: верхняя губа Петры лопнула, словно переспелый гранат, потекла кровь, а в это время уже целый град таких же яростных ударов обрушился на ее руки, шею, плечи — на все места, не скрытые легким летним платьем. Несчастная корчилась, со стоном заползала под стол, под стулья, но нигде не могла спрятаться от разгневанного брата. Яспер попытался вмешаться, но только сам получил хорошую трепку. Остановился Виллем, только когда устал, и, бросив разогревшуюся выбивалку на бесчувственное тело, направился к колодцу, чтобы ополоснуть пылающее от ярости лицо. Фриде и всем остальным было запрещено поднимать его распростертую на полу сестру.
— Она заслужила наказание, — отрезал старший брат, все еще тяжело дыша. — И пусть это послужит вам уроком, молодые люди, научитесь слушаться! Больше я не потерплю ни малейшей дерзости — ни на деле, ни на словах! Отец сделал меня главой этой семьи, и я намерен управлять ею до возвращения Корнелиса из Америки!
— Скорей бы он уже вернулся! — прошептал Яспер, и, к счастью, брат его не услышал.
В тот вечер старший Деруик поужинал в одиночестве, затем оделся на выход и потребовал, чтобы ему как настоящему хозяину дома подвели коня и почистили шляпу. Ворота открыли, Виллем, прикурив трубку от фонаря, спокойно двинулся к «Золотой лозе», и одна только Фрида, провожая молодого господина до ворот, заметила, как дрожит его рука, сжимающая поводья.
1 апреля 1637 года
Приближаясь к «Золотой лозе», старший Деруик подумал, что не был здесь почти два года — да, без малого два года прошло с того дня, как Паулюс пригласил его сюда, но их тогдашний разговор еще свеж в его памяти, хотя сам-то он чувствует себя старше, по крайней мере, лет на пять, и в нем не осталось ничего общего с запинающимся мальчиком, который в тот день был допущен за стол регента. Это ощущение усилилось, когда он подъехал к заново выкрашенной таверне, украшенной витражами, фонариками и роскошной вывеской, покачивающейся на золоченой цепи. Внутри, если не считать посетителей — они-то все были завсегдатаями — тоже все переменилось. Картины теперь соответствовали времени года: вместо сцен катания на коньках на стенах красовались морские виды. Дымили здесь, разумеется, по-прежнему, и все так же клубились под балками потолка сизые тучи, местами до того плотные, что казалось, будто вот-вот прольются дождем.