В конце концов Рагозина не выдержала:
— Послушай, Маша, о чем вы говорите? Икра вот эта… Откуда все взялось? От кого?
Ответил ей Никита:
— Фура рефрижераторная на подъезде к Москве стоит. На Каширке, на сорок первом километре. Номера у них, кажется, калмыцкие. А, скорее всего, не хотят, чтобы их ментура на въезде в город прихватила. Подломались они, что ли. В общем, в Москву не въехали. Вот и наняли меня все, что приперли, по городу раскидать. Я с шести утра гоняю. Таких бочек — штук десять по разным магазинчикам перевез. Вот эта вот последняя. Там такой дедулечка шустрит, росточком с окурок, узкоглазенький!
Все правильно. Значит, догадка моя была верна.
Для несведущих — торговля нефасованной да и баночной икрой в столице нашей Родины на ярмарках и в уличных ларьках строго-настрого запрещена. Черную же икру вразвес вообще рассматривают чуть ли не как наркотик, потому что она практически вся криминально-браконьерская, незаконно добытая. И попахивает не штрафами, а статьей.
Года два назад Галилей сказал мне, что ресторан «Савой», где у него среди экспедиторов есть свой человечек, не принимает на свою кухню партию левой черной «грязи» и я буду дурой, если ее не перехвачу. Возле ресторана меня ждал хозяин товара — крохотный старичок-боровичок в яркой японской куртке, бейсболке с надписью «Ай лав „Спартак“ и красных спортивных штанах с лампасами, заправленных в резиновые сапожки. У него была веселая, как у садового гномика, смугловато-румяная, изморщиненная в глубокую сеточку мордочка с пухлыми щечками, совершенно белые седые бровки, под которыми в узеньких щелочках прятались смеющиеся любопытные, как у младенца, глаза. Реденькие седые же усишки свисали над уголками его растянутого в вечной улыбке рта, как кончики обгрызанных кисточек. Старичок будто прямо из кукольного спектакля театра Образцова выскочил, из какой-то восточной сказки. Но у куколки этой на руке поблескивали платиновые часики „Роллекс“, а за спиной маячила безмолвная фигура величиной со шкаф, с неподвижной и мрачной, как окорок, мордой. У тротуара стоял причаленный черный джип с наворотами.
— Я дедушка Хаким, — представился он.
Икра была в этом самом джипе, упакована по-дурацки, в трехлитровые склянки из-под огурцов, и ее было не очень много, но заработала я в тот раз на перепродаже прилично.
Если бы не дедушкин облом с рестораном, я бы этой икры сроду не увидела. С такими, как я, мелкопузыми, дед Хаким дела обычно не имел.
И вот теперь ни с того ни с сего он меня вспомнил. По старой памяти. Но я ошиблась. Дело было не только в старой памяти. Правда, я поняла это слишком поздно.
Я как раз ставила чайник по новой, когда через задние двери в лавочку без всякого стука вошли три совершенно гнусные персоны в одинаковых турецких черных кожаных пальто до пят, которые шелестели, как змеиная кожа, и, не обращая никакого внимания ни на Рагозину, ни на меня, ни на Трофимова, уставились на бочку с икрой. Поздние гости были словно отштампованы под одним прессом — одинаково здоровенные, одинаково горбоносые, одинаково наглые. Но все-таки главный среди них выделялся. Он был в лайковых перчатках, а остальные двое. — голорукие, со здоровенными, как лопаты, лапами; те были в густой неряшливой щетине, а он лоснился синими, хорошо пробритыми, хотя и бугристыми от залеченных чиряков щеками. Плюс ко всему он был в прекрасной шляпе, в классных притемненных очках в тонкой золотой оправе, и если бы не его вопросительно-злобный шнобель, он был бы даже хорош. Лица были, естественно, очень южного разлива.
Я и охнуть не успела, как главный стянул перчатку, сунул палец в бочку, подцепил несколько антрацитовых икринок, внимательно рассмотрел их, передвинувшись под лампочку, свисавшую с голого провода посередине лавки, удовлетворенно кивнул, потом, чмокая и прикрыв глаза, попробовал икорку на вкус и наконец убежденно заключил:
— Это их посол. Совершенно новая партия…
— Будем отбирать? — почти безразлично сказал один из ассистентов.
— Нет, — покачал головой вождь. — Это грубо. Он должен заплакать крупными слезами. Ему должно быть очень жалко, что он такой нехороший и непослушный малчик!
— Слушайте, «малчики»! — пришла я в себя. — Вы кто такие? Что вам надо?
— Принеси, — не обращая на нас никакого внимания, коротко бросил вождь, и один из его прихвостней выбежал. За дверью светилась мощными фарами приземистая лакированная иномарка. А, между прочим, въезд на ярмарку в это время был запрещен.
Значит, они дали охранникам на воротах в лапу или те просто боялись их.
Посланный на улицу приволок пятилитровую канистру с бензином. На бегу отвинчивая крышку, он выплеснул горючее в бочку с икрой. Бензин был очень вонючий. Мерзавцы одним махом испоганили каждую икринку. Это было неожиданно, невероятно и паскудно.
— Вы что делаете, падлы?!, — закричала я отчаянно.
— Замолчи, женщина, — брезгливо сказал вождь. Трофимов, который все еще сидел на корточках и задумчиво разглядывал остатки чая в кружке, наконец словно проснулся, встал и произнес почти сонно:
— Общий привет, чебуреки! Вы, между прочим, чьи? Под чьей «крышей» ходите? Или сами — крышевые?
Вождь даже головы не повернул, а тот, что с опустевшей канистрой, откликнулся лениво:
— Трахай своих телок, мужик… Какое тебе дело?
И тут же я услышала чмокающий звук удара, «чебурек» уронил канистру, упал на четвереньки и замычал, мотая головой.
Все остальное происходило в полном и каком-то гулком молчании. Если не считать того, что Рагозина вопила и рыдала взахлеб, присев на пол в углу и закрыв в ужасе голову руками. Хотя на нее и внимания никто не обращал.
Над головами сцепившихся мужиков взлетали то кулаки, то табуретка, со стеллажей с грохотом падали поддонны и ящики с рыбой. Слышалось тяжелое дыхание, хрип сдавленного горла, мат вождя, который уже тоже сидел на полу, скорчившись, и раскачивался, как китайский болванчик, закрыв разбитое вдрызг лицо руками.
Я озверела. Целясь в чью-то харю, метнула тяжелый чайник с водой. Кожаные спины набежавших с улицы каких-то еще мужиков сплошняком закрыли в углу Трофимова. Я, дико заорав, схватила гирю на пять кило, прыгнула на эти спины, долбанула в чью-то маковку, вцепилась зубами в волосатый загривок и стала царапаться и драть чье-то горло. Но тут мне сзади дали по башке, отшвырнули прочь, я сильно ударилась о металл ларя и отключилась.
Когда, наконец, серая муть стала оседать, я, открыв глаза, увидела сцену, которая возмутила меня до печенок. Трофимов сидел на корточках перед бледной, как полотно, Катькой, ласково гладил ее по головке и, утирая ей ладонью слезы, приговаривал бодро и успокоительно, как маленькой девочке, с трудом шевеля разбитыми губами:
— Больше страшно не будет, понимаешь? Ты умница… Здорово орешь! Ты же просто замечательно орешь! Прямо как боевая тревога!
Ничего себе новости! Это же я ринулась на его спасение, как отважная черная пантера, а вовсе не Катька! А он чуть не облизывает эту трусливую сучку, как будто нет ничего важнее, чем утирать платочком ее поганые беспомощные глазоньки и щечки!
— Кончайте треп! — сказала я хрипло и злобно. — Где эти?
— Так я же и говорю: она так орала, что небось сюда теперь как минимум служба спасения чешет… Охрана — это уж точно! Так что эти слиняли… Может, просто добивать не стали, чтобы из-за ерунды не следить… — Трофимов наконец соизволил обратить на меня внимание.
Он сильно закашлялся и сплюнул в мятый платок кровью. Только тут я разглядела, что верх его олимпийки беспощадно изорван, на крепком голом плече сочатся порезы, он то и дело морщится от боли, а гладит Рагозину левой рукой, потому что правая обмотана моим вафельным полотенцем, и оно тоже густо пропитано кровью, тяжело капавшей на пол.
— Подрезать хотели, — объяснил он мне. — Ну публика! Как же я теперь за баранку возьмусь? Жить небось надо? А? Это ж недели две заживать будет, не меньше!
Прилавок, через который, видимо, ушли эти сволочи, был сдвинут. На черном асфальте плясали струйки дождя, искрясь в свете фонарей. К нам никто не шел, как будто ничего и не случилось. С грязных колес трофимовской «Газели» стекала жидкая глина.